В 1803 г. император Александр I приказал назначить для руководства каждым военно-сиротским отделением смотрителя из числа гарнизонных офицеров.

В 1818 г. в Пскове эту должность занял штабс-капитан Алексей Григорьевич Лукашевич, человек весьма энергичный и деятельный. Он начинал службу подпрапорщиком 3-го Морского полка, в 1812 г. был произведён в прапорщики, в 1817 г. —в поручики, в 1818 г. — в штабс-капитаны. Лукашевич участвовал в Заграничном походе русской армии 1815 г., а в отделении служил до 1829 г., после чего перешёл в Псковскую казённую палату, на должность дворянского заседателя. Стоит также упомянуть, что его сын, Николай Алексеевич, стал помощником старшего хранителя Эрмитажа и главным гардеробмейстером Императорских театров Петербурга.

Возглавив военно-сиротское отделение, А. Г. Лукашевич стал буквально засыпать начальство просьбами о предоставлении лучшего помещения. Наконец губернские власти составили смету расходов на ремонт Генерал-губернаторского Дома. Однако, выяснив, что работы обойдутся недёшево, они направили в Министерство внутренних дел запрос о том, на чей счёт должна производиться реконструкция. После нескольких лет волокиты пришёл ответ, что приводить дом в порядок должны те, кто его отводил, то есть сами губернские власти. Круг замкнулся, и отчаявшиеся уклониться от ремонта чиновники приказали архитектору составить смету поскромнее.

Неизвестно, сколько ещё пришлось бы воспитанникам и педагогам ждать хороших помещений, но тут на помощь пришёл генерал-губернатор Курляндии, Лифляндии и Эстляндии маркиз Ф. О. Паулуччи, под властью которого находился в то время Псков. По отзывам современников, этот вельможа отличался несомненными административными талантами и тонким, даже изощрённым, умом. Проблему Псковского военно-сиротского отделения он, во всяком случае, разрешил весьма остроумно. Видя, что губернские власти не хотят заниматься учреждением из военного ведомства, он приказал им разместить в «аварийном» здании их же собственные Присутственные места, а дом, в котором прежде находились архив и суд Присутственных мест, очистить под военно-сиротское отделение. Таким образом, в апреле 1824 г. учащиеся получили двухэтажную каменную постройку, ставшую ядром здания, известного ныне псковичам как Дом Советов.

Пока шла борьба за здание, само учебное заведение претерпело целый ряд реорганизаций. В 1805 г., по указу Александра I, воспитанники всех военно-сиротских отделений стали именоваться кантонистами (от немецкого «Kanton» — военный округ). Три года спустя было отменено положение 1798 г. о возможности обучать солдатских детей младше 18 лет дома. Жизнь показала, что родственники, как правило, не могли дать юношам хорошую подготовку, но всё же старались удержать их рядом с собой, не желая терять рабочие руки. Теперь в семьях могли оставаться только мальчики младше 12 лет, а всем прочим надлежало посещать школы. В 1814 г. вышел указ о зачислении в отделения сыновей, «прижитых дочерьми солдат до замужества», и малолетних бродяг. Год спустя Сенат предписал произвести во всех губерниях «строжайший разбор» всех солдатских детей и тех, кто достиг 18 лет, немедленно направить на службу. Местные власти взялись за дело столь рьяно, что «в строй» попало множество лиц, обладавших льготами, а это, в свою очередь, привело к настоящему шквалу жалоб и разбирательств.

Однако самое крупное потрясение военно-сиротские отделения пережили в 1817 г., когда Александр I приказал приравнять к солдатским детям-кантонистам детей военных поселян, являвшихся весьма своеобразной частью русской армии. Следует вспомнить, что создание военных поселений было продиктовано стремлением сократить расходы на ар­мию, не снижая её боеспособности. Отдельные воинские части (сначала — батальоны, потом — полки) размещались в деревнях, причём крестьянам вменялось в обязанность кор­мить солдат, а солдатам — помогать крестьянам в сельскохо­зяйственных работах. И земледельцы, и воины подчинялись строгой армейской дисциплине, а вся их жизнь строго регла­ментировалась. В поселениях возводились типовые дома, на полевые работы ходили, как на учение, строем, за проступки наказывали по-военному сурово. Подобные порядки создали военным поселениям очень мрачную репутацию, в них часто вспыхивали мятежи, но правительство не желало отказаться от избранного курса.

В 1821 г. все военно-поселенческие части были сведены в Отдельный корпус, который возглавил любимец императора граф А. А. Аракчеев. О личности этого человека современники высказывали очень противоречивые суждения. А. С. Пушкин в своей эпиграмме назвал его «всей России притеснителем» и «грошевым солдатом». Гвардейский офицер Н. А. Саблуков писал, что Аракчеев был «жестокий и суровый человек», но при этом «имел организаторский талант, и во всякое дело вносил строгий метод». Сходную оценку даёт сенатор, генерал-лейтенант А. И. Михайловский-Данилевский: «Трудолюбие его (Аракчеева. — А. М.) было беспримерное, он не знал усталости, и, отказываясь от удовольствий света и его рассеянностей, он исключительно жил для службы, чего и от подчинённых своих требовал…». Вероятно, именно исполнительность и работоспособность привлекли в Аракчееве Александра I, и граф вполне оправдал надежды государя. При организации военных поселений он действовал крайне энергично, лично вникал во все подробности жизни поселян, не исключая и школ кантонистов.

Трудность, однако, заключалась в том, что Аракчееву подчинялись лишь те школы, которые находились в военных поселениях, а те, что возникли при гарнизонах, остались в ведении гарнизонных командиров. Лишь в январе 1824 г. все без исключения кантонистские школы были подчинены Аракчееву. Комментируя этот указ, Александр I писал: «Меру сию я считаю наиболее соответствующей цели и предназначению военных поселений, долженствующих составить во всех отношениях основание образования войск». В том же году А. Аракчеев составил «Правила для отделений военных кантонистов». Прежде всего он распорядился исключить всех детей дворян и офицеров, которых либо направляли в кадетские корпуса, либо возвращали родителям. Солдатские дети были разделены на три группы: младше 10 л тг, от 10 до 15 лет и от 15 до 18 лет. Дети первой группы раздавались на воспитание родственникам или опекунам. Составившие вторую группу должны были посещать школы, но жить могли в семьях. Самые старшие в обязательном порядке направлялись в сами отделения.

«Правила» оговаривали также учебную программу, распо­рядок дня, различные аспекты школьного хозяйства. Специальный пункт, между прочим, требовал, чтобы кантонисты «имели ежедневно сытную и здоровую пищу, состоявшую из двух блюд, а на ужин из одного, но хорошо приготовленных, и чтобы непременно был всегда хорошо выпеченный, из свежей и чистой муки хлеб». Понятно, что многие крестьянские дети о таком питании могли только мечтать. Кстати, возможно, именно Аракчеев содействовал Паулуччи в приобретении здания для Псковского военно-сиротского отделения. Граф вообще на свой лад много заботился о кантонистах и строго карал начальников разного ранга за плохое содержание школьных помещений, негодный провиант или обмундирование.

В конце царствования Александра I правительство предприняло целый ряд мер по улучшению в кантонистских школах учебной работы. Одной из тяжелейших проблем являлась нехватка квалифицированных наставников. Так как жалование было небольшим, на должности учителей шли в основном те педагоги, которые не смогли устроиться в гражданские школы. Основной груз учебной работы несли унтер-офицеры, люди в большинстве своём не очень образованные. Поэтому в кантонистских школах широко практиковалось обучение воспитанниками друг друга по Белль-Ланкастерской системе.

Ещё в 1819 г. специальная комиссия под руководством генерал-майора Е. К. Сиверса подготовила «Руководство к учреждению школ для кантонистов среднего возраста по методе взаимного обучения и к управлению оным». В этом пространном документе удивительным образом сочетались весьма прогрессивные для своего времени педагогические положения и самая мелочная регламентация школьной жизни. Так, «Руководство» требовало отбирать на службу лишь тех унтер-офицеров, которые способны «соединить в себе ласковость с твёрдостью», и призывало не злоупотреблять телесными наказаниями. В качестве поощрения и порицания рекомендовалось прикреплять на одежду воспитанников специальные ярлычки: голубые и красные за хорошую учёбу и жёлтые — за плохую. Вместе с тем «Руководство» допускало сечение розгами как меру воздействия на самых недисциплинированных детей. Соблюдать же строгие порядки детям было явно нелегко. В лучших традициях плац-парадной муштры специальные пункты предписывали, как кантонистам маршировать, отдавать честь, ложиться в постель, принимать пищу. Даже вставать из-за стола при ответе мальчик должен был не как-то по-своему, но «перенося сперва правую ногу через скамью, становиться на оную во фронт, лицом к учительскому месту». Если же незадачливый кантонист вставал с левой ноги, это считалось нарушением порядка.

Некоторые современники возлагали ответственность за подобные малоприменимые к детям требования на самого председателя комиссии, Е. К. Сиверса. Так, литератор Н. И. Греч писал, что генерал был «человек образованный и почтенный, но тяжёлый педант и крохобор». Однако едва ли всё зависело от личных качеств военачальника. Хорошо известно, что в русской армии того времени царила самая настоящая парадомания. Император Александр I искренне полагал, что война «портит» солдат, а парады и смотры — «подтягивают». Житель Петербурга В. Н. Каразин отмечал в своих «Дневниковых записях»: «Вчера был у нас разговор о пристрастии государя к строям и учению войск. Кто-то (уже не помню) уверял, будто Его Величество в Царском Селе иногда по целому дню бьётся над солдатом (одним, порознь), обучая лично, и так далее. Я не мог не улыбнуться…». Понятно, что солдатам, кантонистам и даже высшим офицерам было не до смеха. Даже великий князь Константин Павлович жаловался генералу Н. М. Сипягину: «Ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что толку не дашь… Я более двадцати лет служу и могу правду сказать, даже во время покойного государя (Павла I. — А. М.) был из первых офицеров во фронте; а ныне так перемудрили, что и не найдёшься».

Царствование Николая I принесло кантонистам целый ряд новшеств. В 1827 г. все военно-сиротские отделения стали реорганизовываться по образцу армейских частей. В различных городах возникали батальоны, полубатальоны и роты кантонистов. В Пскове началось формирование полубатальона общей численностью в 500 воспитанников. Руководил этой нелегкой работой майор Крыжановский, возглавлявший военно-сиротское отделение с мая 1826 г. Все учащиеся отныне были в строевом отношении разделены на две роты, а в учебном отделении — на три класса. Ротами командовали уже известный нам штабс-капитан Лукашевич и поручик Иванов.

Каждая рота состояла из трёх капральств численностью по 50—60 кантонистов, а капральства из отрядов по 10 человек. Руководили капральствами учителя из унтер-офицеров, кото­рые, согласно инструкции, отвечали за поведение детей, за «исправность постелей, целостность столов, стульев, кроватей, стен» и даже за «чистоту рук кантонистов во время отхода ко сну». При каждом унтер-офицере состоял помощник из числа «надёжнейших» воспитанников, именовавшийся кап-ральным ефрейтором. Лучшие ученики могли также командо­вать десятками. Они соответственно носили имя десяточных ефрейторов.

Уроки и строевые занятия соседствовали с обучением кантонистов ремеслу и даже с сельскохозяйственными работами. При этом внутренний режим оставался очень строгим. Вот какой распорядок дня составил Крыжановский для своих подопечных: в 5 часов утра кантонисты вставали, в б часов строились на молитву, по окончании которой получали завтрак — 1,5 фунта (более 600 граммов) чёрного хлеба с солью. С 7 до 8 часов дети должны были готовиться к урокам, а с 8 до 11 часов одна половина училась в классах, а другая работала в мастерских. В 11 часов был обед, состоявший, как правило, из двух блюд: супа и каши. Затем до 14 часов воспитанники могли отдыхать. С 14 до 19 часов вновь шли уроки, занятия ремёслами, строевая подготовка, а за ними ужин: жидкая каша. Около 21 часа кантонистов укладывали спать.

Наказания при Николае I стали ещё строже. Ф. А. Ушаков писал о случае, когда мальчик, не починивший вовремя подкладку брюк, подвергся такой порке, что после экзекуции, в слезах, бросился бежать, толкнул учителя и тут же получил ещё 20 ударов розгой. Подобное обращение с детьми тогда, впрочем, никого не удивляло и почти никого не возмущало. Безжалостно секли даже воспитанников кадетских корпусов — детей дворян и офицеров. Неслучайно А. С. Пушкин в записке «О народном воспитании», поданной на имя императора, в числе важнейших мер называл уничтожение телесных наказаний в военной школе.

В кантонистских учебных заведениях ощущалась по-прежнему нехватка педагогов, заставлявшая начальство принимать желающих на службу без особого разбора. Некоторые из «наставников юношества» были таковы, что Крыжановский отдал привратникам специальный приказ не пускать во время уроков учителей в кабак, располагавшийся как раз напротив парадного входа. В силу жизненных обстоятельств в Псковском полубатальоне, как и раньше, широко практиковалось взаимное обучение кантонистами друг друга, но хорошие результаты оно давало не всегда.

В 1828 г. майор Крыжановский получил новое назначение, и псковских кантонистов возглавил барон Беллинсгаузен. Незадолго до этого полубатальон вошёл в состав вновь сформированной 2-й стрелковой учебной бригады, начальником которой состоял полковник Вохин. Ф. А. Ушаков пишет, что этот офицер был «службистом александровского закала, помнившим из всего воинского устава лишь одно выражение: «не оставлять проступков и нарушений подчинённых без взысканий». Скорее всего, Беллинсгаузену пришлось под рукой такого начальника очень нелегко, но служба его в Пскове оказалась непродолжительна. Уже в 1830 г. он покинул город, а полубатальон перешёл под начало подпол­ковника Грошевого. Вероятно, он был энергичным и деятельным офицером, ибо даже такой взыскательный командир, как Вохин, хвалил в своих приказах выправку и здоровый вид псковских кантонистов. С 1832 г. учащихся начали летом выводить в лагерь, где они жили в палатках и занимались строевыми упражнениями.

В1835 г. Псковский полубатальон посетил сам император Николай I. Он осмотрел заведение, попробовал кантонистский обед и всем остался доволен. Впоследствии в Псковском кадетском корпусе долгие годы хранилась посуда с надписью: «Государь император Николай I при осматривании Псковского полубатальона военных кантонистов 17 мая 1835 г. изволил приготовленную для кантонистов пищу кушать из сей посуды».

Похвалы высоких начальников, однако, завоёвывались высокой ценой. Очень выразительную картину повседневной жизни заведения даёт в своих мемуарах талантливый художник Л. А. Серяков, который обучался в полубатальоне с 1838 по 1840 гг. Вообще судьба Лаврентия Серякова складывалась непросто и, одновременно, очень типично для сурового николаевского времени. Его отец, костромской крестьянин, был сдан помещицей в солдаты за пьянство и попал в 3-й карабинерный полк Гренадерского корпуса, размещавшийся в городе Порхове Псковской губернии. В 1834 г. мальчика, которому было тогда 10 лет, приметил командир 2-й гренадер­ской дивизии генерал-лейтенант С. Г. Полешко, приказавший направить солдатского сына в Псков для зачисления в дивизионные певчие. «За то, что у меня оказался хороший дискант, — вспоминал Л. Серяков, — я должен был пройти по этапу 90 вёрст, вместе с арестантами, беглыми и бродягами, которых вели в кандалах». Надо заметить, что передвижение рекрутов и даже малолетних кантонистов вместе с каторжанами было в то время общепринятой практикой. Считалось, что так легче бороться с дезертирством.

Мучения Серякова оказались напрасными. В 1836 г. новый дивизионный командир Розен упразднил команду певчих, и ребёнка вернули в Порхов, разумеется, опять по этапу. Там Лаврентия стали обучать игре на флейте и кларнете, но открывшееся кровохарканье заставило начальство отказаться от мысли сделать солдатского сына музыкантом. В апреле 1838 г. Серяков вновь был отправлен в Псков (по этапу!) и зачислен в полубатальон для подготовки на должность писаря. Здесь он прежде всего столкнулся с безжалостной муштрой, которая являлась тогда неотъемлемой частью службы. «Фронтовое учение у нас, — вспоминал Серяков, — было вполне во вкусе того времени: шагистика практиковалась в три приёма, так что на одной ноге приходилось иногда стоять очень долго, до тех пор, пока командир проходил с правого фланга до левого, поправляя ноги; стойка была такая, чтобы грудь выходила из носковой линии. А чуть заметят отклонение от этой линии назад, так сейчас колотили кулаками в спину, или «наставник» напирал в спину коленом, чтобы грудь выдалась вперёд…».

Если физические данные кантониста не соответствовали идеалу строевого устава, то командиры считали себя вправе «выправлять» детей. «Тех, у кого была мало развита грудь, — говорится в мемуарах, — на ночь клали на доску и к ней туго-натуго привязывали. До того доходило, что натопят, бывало, жарко баню, положат опять-таки на доске привязанного, чуть ли не привинченного кантониста и в таком виде заставят его преть в бане и выпрямляться». Ещё одним неукоснительным требованием начальства была полная чистота в помещениях, которая достигалась опять-таки довольно суровыми методами. Серяков вспоминал, что «если пылинку заметит начальник на полу, то сейчас же потребует налицо дежурных — офицера, унтер-офицера, капрального ефрейтора, словом всех, до кого только дело касается, и уж каждому достанется за то, что оказалась на полу пылинка». Чтобы угодить начальству, кантонисты вставали в три часа ночи и оттирали полы опилками. «Засучив брюки, — свидетельствует мемуарист, — они становились на колени в ряд и, прижимая руками рассыпанные по полу опилки, начинали тереть полы… Работа эта трудна и вредна была особенно зимой, когда приносилась в камеру для мытья вода холодная со льдом».

В 1840 г. Л. А. Серяков получил чин фельдфебеля и стал исполнять обязанности учителя, но жизнь его легче не стала. По собственному признанию, он теперь отвечал буквально за всё: «…уснул ли кантонист в классе, не вычищены ли у кого пуговицы, разорвалось ли по шву…». Заведением в то время руководил уже не Грошевой, а майор Иосиф Иванович Якубовский. К молодому учителю он относился вполне благосклонно, но строгой дисциплины, конечно, не отменял. Однажды на смотре выяснилось, что один кантонист не навернул портянки. Разгневанный Якубовский приказал, ни много ни мало, высечь Серякова (в то время уже учителя!) розгами и лишь в последний момент заменил экзекуцию карцером. Можно только догадываться, с какой радостью встретил Серяков в 1843 г. известие о переводе на службу в Петербург, писарем.

Впрочем, сам будущий художник по отношению к подчинённым тоже мог выступать как «жестокий мучитель». Вот как расправлялся он с нерадивыми ефрейторами при ночных обходах: «Капральный спит, ну что делать? Подойдёшь к нему, и, — отвратительно и больно вспоминать, — ударишь его в зубы, да так, что иногда и щёку в кровь разобьёшь… Своя-то шкура ближе, не хотелось мне получать за них наказание: ведь 200—300 розог вкатят самому фельдфебелю ни за что, ни про что».

Такие порядки, как уже говорилось, не составляли какого-то исключения, но были общепринятыми. Обучавшийся в одном из кантонистских батальонов на юге России Д. В. Фёдоров вспоминал: «И удивительное, право, явление: ученики до такой степени прислушались, присмотрелись к бесконечной порке и неистовым крикам наказываемых товарищей, что перестали даже обращать внимание на эту ужасную процедуру». Рассказами о «свирепых секунах» буквально переполнены мемуары питомцев столичных кадетских корпусов. Прошедший 1-й кадетский корпус Н. А. Титов писал в воспоминаниях, что даже в малолетнем отделении, где учились мальчики от 5 до 10 лет, обычной практикой были «тычки, пиньки, оплеухи, драньё за волосы, за уши, битьё линейкой по пальцам». В Морском кадетском корпусе во время строевых занятий «старые кадеты, возведённые в звание ефрейторов… колотили учащихся вдоволь и по щекам, и по зубам, и все смотрели на это, как на самое необходимое при обучении фронту».

Кстати, псковские кантонисты вовсе не считали Якубовского жестоким. Гораздо больше они боялись бригадного генерала Анджикова, периодически проводившего в заведении смотры. Этот, как его называет Серяков, «лютый зверь», если «кантонист не так равнялся», любил «всеми пальцами пройти по зубам виновному и, бывало, так ударит крайнего кантониста правого фланга, так десяток-другой летит на землю».

В 1844 г. Псковский полубатальон возглавил полковник Эдуард Карлович Адлерберг. Вскоре под его начало были переведены воспитанники расформированного Ревельского полубатальона. Общая численность кантонистов в Пскове достигла 2243 человек. Существовавшее здание не могло вместить такую массу людей, и почти три четверти воспитанников пришлось разместить в окрестных деревнях: Гнилище, Крестах и Бутырках. Это, конечно, порождало немалые трудности в руководстве заведением.

Впрочем, начальство, как могло, пыталось разрешить «квартирный вопрос» и обеспечить кантонистов необходимыми помещениями. Еще в 1835 г. для полубатальона были куплены у Приказа общественного призрения два каменных флигеля, в которых прежде размещалось народное училище. В 1836 г. псковский купец Степан Дмитриевич Воронин пожертвовал 18 тысяч рублей для строительства кантонистской церкви. Её заложили в августе того же года, а закончили в 1840 г. Правда, ни своего священника, ни церковной утвари в полу батальоне не имелось. Только через два года Департа­мент военных поселений прислал из Петербурга богослужебные книги и сосуды, а службы вёл прикомандированный священник 2-й учебной бригады Щуровский. В 1844 г. Воронин подарил церкви бронзовую люстру.

Одной из самых существенных проблем, с которой постоянно сталкивался псковский полубатальон, было упорное нежелание родителей отдавать детей на службу. Дело здесь заключалось Не только в родственных чувствах, но, как уже говорилось, в стремлении сохранить в семье рабочие руки. Между тем законодательство во второй четверти XIX века имело довольно запутанный характер. В июне 1827 г. вышел указ Николая I, который настоятельно требовал всех солдатских сынов старше 10 лет расписать по кантонистским частям. Отдельный параграф указывал, что укрывательство кантониста будет приравниваться к укрывательству взрослого дезертира. Но уже в декабре 1828 г. солдатам было разрешено оставлять детей «при себе» вплоть до 18-летнего возраста в сёлах и до 16 лет в городах. При этом всех кантонистов, не достигших 14 лет и не являвшихся сиротами, предписывалось вернуть в семьи в обязательном порядке.
Подобные мероприятия стали настоящим бедствием для многих солдат и солдатских вдов: сначала ребёнка передавали На иждивение семье, а затем, когда он превращался в полноценного работника, забирали на службу. Правда, существовали льготы для увечных и одиноких ветеранов, но воспользоваться ими удавалось далеко не всем. В Государственном архиве Псковской области сохранилось множество прошений об избавлении кантонистов от призыва, и почти за каждым таким документом стоит подлинная человеческая трагедия.

Так, в мае 1839 г. к псковскому губернатору обратилась солдатская вдова Авдотья Иванова, которая проживала в г. Холме, входившем тогда в состав Псковской губернии. Она писала, что её покойный муж, Егор Клементьев, ещё в 1810 г. был взят в рекруты и зачислен в 43-й Егерский полк. Через десять лет, когда он находился в долгосрочном отпуску, супруги «прижили» сына, наречённого Филиппом. В должный срок мальчика записали в Псковский полубатальон кантонистов, после чего отдали матери до достижения 19 лет. Срок призыва наступал в 1840 г., но Авдотья Иванова надеялась воспользоваться законом 1836 г., гласившим, что, если солдат умер на службе, его вдова может оставить сына при себе.

По словам просительницы, она уже обращалась со своим делом к командиру Псковского гарнизонного батальона, но тот направил её к губернатору. О своём бедственном положении женщина сообщала: «Старость и раны на ногах от семилетней беспрерывной болезни сделали меня без движения и покоиться теперь только заботой и попечением означенного сына». Заканчивалось письмо прочувствованным призывом: «Я и сын мой до последнего воззвания к смертному часу прольём моление о Вашем Превосходительстве перед Господом и Благодетельный суд и милость Вашу возвестим пред Ним». Подобные стилистические красоты принадлежали, разумеется, не самой Авдотье Ивановой. Под прошением сохранилась подпись составившего его лица — холмского мещанина Ивана Захарова.

Впрочем, чиновников жалобы вдовы не тронули, и маховики бюрократической машины раскручивались очень медленно. Первым делом губернское правление запросило командира гарнизонного батальона, получал ли он прошение от Авдотьи Ивановой и, если получал, какое решение принял. Стоявший во главе батальона подполковник Прохорович в ответ подтвердил свидетельство самой просительницы о том, что прежний командир, майор Шиц, посоветовал вдове обратиться к губернатору. Только на выяснение факта подачи первого прошения ушло почти три месяца! Наконец, в августе 1838 г. из Пскова было отправлено послание в Инспекторский департамент Военного министерства с просьбой прислать сведения о службе Егора Клементьева. Ответ пришёл лишь в октябре, причём задержка мотивировалась отдалённостью места службы умершего солдата: 43-й Егерский полк находился на Кавказе.

В начале 1840 г. обеспокоенная Авдотья Иванова написала губернатору, что «срок бытия» её сына в семье подходит к концу, а никакого решения не принято. Одновременно Псковская Духовная консистория жаловалась на невозможность установить, где именно солдатка Авдотья Иванова «жила по отдаче мужа в рекруты» и в какой церкви крещён её сын. Когда же все документы были собраны, в октябре 1840 г. несчастной женщине сообщили, что «просьба об отдаче ей сына для прокормления в старости удовлетворена быть не может», так как юноше исполнилось уже не 19, а 20 лет, и он зачислен в Псковский гарнизонный батальон. Так бюрократические проволочки (возможно, преднамеренные) лишили солдатку возможности оставить дома единственного кормильца.
Довольно часто возникала также ситуация, когда солдатские вдовы не могли собрать сведений о службе своих супругов и даже не знали, где и когда они умерли. На первый взгляд, подобная неосведомлённость выглядит странно, но, если учесть продолжительность солдатской службы, размеры империи и безграмотность большой части крестьянства, картина становится закономерной. Неслучайно, провожая рекрутов, русские бабы плакали по ним, как по мертвецам. Призванный в армию новобранец почти полностью исчезал из поля зрения односельчан, почти что умирал для них. Показателен такой пример. В 1840 г. к псковскому губернатору поступило прошение некоей Анны Герасимовой, жившей в Новоржевском уезде и желавшей оставить при себе сына-кантониста. Просительница сообщала, что состояла в браке дважды. Её первый супруг, крестьянин Мина Петров, после семи лет совместной жизни был взят в рекруты и, «по слухам» (курсив мой. — А. М.), погиб в сражении с французами.

Хотя точных сведений о гибели мужа не было, Анна Герасимова вступила в брак с отставным солдатом Ананием Васильевым, от которого в 1819г. родила сына Андрея. Через некоторое время второй супруг скончался, и сын стал для солдатки единственным кормильцем. Однако, подавая проше­ние об оставлении юноши в семье, Анна Герасимова упустила из виду важное обстоятельство: подобной льготой пользова­лись дети солдат, погибших на службе, а родной отец Андрея, Ананий Васильев, умер в отставке. Тем не менее женщина искренне пыталась собрать сведения о службе первого супру­га, но и тут потерпела неудачу. В конце прощения она простодушно признавалась, что не знает, где служил Мина Петров, но «слыхивала, что в денщиках». Результат был предрешён: отказ и зачисление юноши на службу.

В сходной ситуации оказалась солдатка Татьяна Степанова. Как видно из архивного дела, её муж, крестьянин холмского уезда Ермолай Фёдоров, в феврале 1813 г. был сдан в рекруты своей помещицей Екатериной Подчертковой. Во время пребывания солдата в отпуску у супругов родился сын Лазарь, которого записали в кантонисты и в 1829 г. отдали «на прокормление» матери. Кроме него, Татьяне Степановой пришлось содержать трёх племянников, также кантонистов. В 1840 г. все четверо юношей должны были поступить на службу. В связи с этим просительница писала: «Об муже же своём имею слух, что уже находится умершим. И так я при немолодых летах и бедственном моём положении, воспитывая сына и племянников и не имея надежды, чтобы муж мой возвратился на родину, должна буду лишиться теперешнего пропитания, ходить по миру и просить милостыню». Когда же пристав Шамшёв стал опрашивать вдову о службе её супруга, она призналась, что «не ведает», в каком он числился полку. Татьяна Степанова не смогла также представить документы о крещении сына. После долгой переписки чиновники признали Лазаря законнорожденным, но матери не вернули, ибо ему уже исполнилось 22 года.

Неукоснительному возврату в семьи, по законам того времени, подлежали кантонисты, не способные к службе по состоянию здоровья. Но таковыми признавались только юноши, страдавшие действительно тяжкими заболеваниями или увечьями. Оказавшись «на воле», они зачастую влачили самое жалкое существование, иногда даже нищенствовали. К этому следует добавить, что суровые условия жизни в кантонистских школах, грубая и однообразная пища, холод в помещениях, тяжёлые строевые занятия просто калечили юношей, не обладавших от природы крепким организмом. Так, в феврале 1843 г. майор Якубовский рапортовал губер­натору, что кантонисты Фока Петров, Мовша Комадея и Василий Герасимов, «имея разного рода застарелые и неизле­чимые болезни, не подают надежды к выздоровлению». Как видно из переписки, Фока Петров был почти полностью слепым, Мовша Комадея страдал золотушными язвами на руках, а Василий Герасимов — «английской болезнью». Все эти недуги воспитанники приобрели в полубатальоне. Совершенно непонятно, как вообще мог попасть в кантонисты солдатский сын Василий Логинов: по документам 1843 г. он имел «на спине большой горб и значительную слабость в ногах, отчего едва с помощью костыля может ходить».

Большие проблемы со здоровьем были и у некоторых наставников. Унтер-офицер Фёдор Аникин, который обучал кантонистов строю, по рапорту от 1843 г. «оказался имеющим большую слабость и трясение нижних оконечностей (так в документе. — А. М.) от сильной простуды». Специально собранная комиссия признала Аникина полностью негодным к службе и отправила его в городскую больницу. Вообще, начальство проявляло некоторую заботу о лечении служащих и воспитанников полубатальона. В мае 1838 г., например, 123 кантониста из Пскова были направлены в Старую Руссу «для пользования тамошними минеральными водами».

При всей строгости порядков и суровости быта кантонистские школы приносили ощутимую пользу. Во-первых, трудно не согласиться с видным военным историком М. С. Лалаевым, писавшим, что без этих заведений «значительная масса» солдатских детей «оставалась бы иначе не только без воспи­тания, но, в большинстве случаев, и без всякого призрения». Во-вторых, унтер-офицеры, прошедшие кантонистские школы, как правило, отличались профессионализмом и стойкос­тью. Они доблестно сражались в многочисленных войнах первой половины XIX века и, по отзывам большинства современников, были надёжными помощниками обер-офице­ров в подготовке молодых солдат. С другой стороны, именно кантонистские школы во мнении общества являлись символом суровой эпохи Николая I.

Неудачный для России исход Крымской войны сильно подорвал авторитет армии в целом и военно-учебных заведений в частности. Военный педагог Н. А. Якубович писал о том времени в своих мемуарах: «Солдатчина, кадетчина, ремешок, бурбон и другие выражения применялись на каждом шагу, ко всему, что носило военный мундир». Якубовичу вторит другой офицер, В. Г. фон Бооль: «После Крымской кампании, как известно, общество наше стало относиться с пренебрежением и даже несколько враждебно к воинскому званию». В то же время император Александр II и многие военачальники прекрасно осознавали, что необходимость коренной реорганизации вооружённых сил действительно назрела.

Кантонистские школы, будучи весьма одиозными учреждениями, привлекли внимание реформаторов одними из первых. В 1857 г. чиновник Комиссариатского департамента Военного министерства Львов в специальной записке решительно заявил о несправедливости порядка, когда «повинность, которая уже стала тягостна для отца, падает на всёпоколение: от отца на сына, внука и т. д.». Он писал также, что родители всячески стараются спасти сынов от кантонистской лямки: «Солдатки при наступлении родов нередко оставляют настоящее местопребывание и, возвращаясь с новорожденным, называют его приёмышем… отсылают новорожденных для воспитания под разными наименованиями в другие селения и даже в другие губернии». О том, что Львов не сгущал краски, ярко свидетельствуют упомянутые выше прошения солдаток и многочисленные дела о беглых кантонистах из архива Псковской области. В конце записки автор делал вывод: «Пусть отец остаётся отцом, правительство никогда не заменит для детей заботливость родителей». Он предлагал зачислять солдатских детей в школы исключительно с согласия их родственников или опекунов и смягчить внутренний режим этих заведений.

В июне 1858 г. Александр II издал указ о реорганизации кантонистских школ в училища военного ведомства. Согласно утверждённому императором «Положению» их цель заключалась в «…образовании и приготовлении кондукторов, топографов, гравёров, словорезов и писарей для войск». Принимались туда как дети офицеров и дворян, так и солдатские дети, но исключительно на добровольной основе. Учебный курс делился на общий, продолжительностью четыре года, и специальный, в котором срок пребывания мог быть разным и зависел от профиля. Так, в писарском классе учились год, в кондукторских и топографических классах — два года. При Санкт-Петербургском училище военного ведомства имелись двухлетние учительские классы, выпускники которых затем служили в самих училищах. При Московском училище военного ведомства действовало отделение для подготовки учителей гимнастики, а при Омском — переводчиков с монгольского и татарского языков. Все выпускники училищ должны были отслужить в военном ведомстве обязательные сроки: 10—12 лет. Для руководства новыми заведениями в Петербурге учредили Управление училищ военного ведомства во главе с генерал-лейтенантом В. К. Ливеном.

Реорганизацией Псковского полубатальона в училище руководил полковник Иван Васильевич Филатов, занявший должность в 1854 г. Впрочем, на своём посту он оставался недолго. В декабре 1858 г. вышел указ о переводе в Псков 360 воспитанников упразднённого Новгородского батальона кантонистов. Вместе с ними прибыл новый начальник — полковник Михаил Иванович Ермолин. По оценке Ф. А. Ушакова, он был «человеком дельным и очень энергичным начальником».

В составе заведения в то время числилось 920 кантонистов: 560 — из псковского полубатальона и 360 — из новгородского. Из них, однако, только 499 могли продолжать обучение, а прочих начальнику надлежало отправить на службу в мастеровые команды военного ведомства, музыкантские роты, кантонистские команды при других училищах и др.

Соответственно менялись штаты и структура заведения. К концу 1859 г. все воспитанники в административном отношении делились на четыре роты во главе с офицерами, а в учебном отношении на четыре класса: приготовительный, нижний, средний и верхний. Специальных классов в Пскове не было.
Преподаванием различных предметов занимались семь педагогов, имевших гражданские чины, и 28 учителей «нижнего звания». Общее руководство учебной частью осуществлял инспектор классов. Сначала эту должность занимал поручик С. Л. Банчук, а в- сентябре 1859 г. его сменил гражданский педагог, надворный советник Матвей Васильевич Фурсов, назначение которого стало для заведения несомненной удачей. «Фурсов, — пишет Ушаков, — был занят с утра до ночи и, не покладая рук, работал над введением новых порядков в училище». Кстати, этот талантливый педагог внёс вклад в развитие ещё одного псковского учебного заведения: в 1858 г. он участвовал в организации Мариинского женского училища, а в 1860—1862 гг. преподавал там историю, русский язык и словесность.

Весьма яркой личностью был также законоучитель Псковского училища военного ведомства о. Андрей Сенаторский. Он родился на Украине, окончил в 1841 г. Киевскую духовную семинарию и долгое время служил священником в различных воинских частях. В августе 1853 г., находясь в Риге, в составе Бутырского пехотного полка, о. Андрей проявил незаурядное мужество при ликвидации эпидемии холеры. Он неоднократно посещал «холерные бараки», обо­дрял больных, причащал умиравших.

С началом Крымской войны Бутырский полк был направлен под Анапу, где сражался с мятежными горцами, а в сентябре 1854 г. его включили в гарнизон Севастополя. Сенаторский принимал участие в целом ряде крупных сражений с осаждавшими город англичанами и французами, особенно отличился в битве на Аккерманских высотах (24 октября 1854 г.).

В марте 1855 г. отца Андрея перевели в Московский пехотный полк, защищавший позиции у Маккензиевой горы, а в июле он занял вакантное место священника в Севастопольском адмиралтейском соборе. Причина столь частых перемещений печальна: вражеские пули и бомбы не щадили не только солдат, но и их пастырей. Но постоянная опасность не сломила духа о. Андрея. Он оставался на бастионах во время самых жестоких обстрелов и даже ходил с солдатами на вылазки. По окончании боевых действий о. Андрей был награждён орденом св. Анны 3-й степени, мечами и бронзовым наперсным крестом. В сентябре 1859 г. отважный священник получил назначение в Псковское училище военного ведомства. Здесь он прослужил до 1887 г., оставаясь в заведении, несмотря на все его реорганизации.

По свидетельству сослуживцев, о. Андрей быстро завоевал симпатию практически всех воспитанников и педагогов. М. И. Ермолин характеризовал его в официальном рапорте, как «человека заслуженного, с основательными познаниями в догматах веры, с кротким характером и редкой любовью к детям».

Чрезвычайно яркий портрет законоучителя даёт также Ф. А. Ушаков в своих «Материалах для истории Псковского кадетского корпуса». «Это был, — пишет он, — плотный старик с благообразным лицом древнего патриарха… Крупные черты лица сообщали ему энергическое выражение, а добрые серые глаза, окаймлённые широкими, седыми бровями, смотрели с какой-то детской кротостью. Он был ворчун ужасный, но три четверти ворчливости его были делом привычки, а одна четверть напускной строгости, все это знали, не исключая воспитанников, среди которых он пользовался не только уважением, но и любовью. Уроженец Киевской губернии, он сохранил в себе все черты малороссийского характера, не исключая и хитрости, но хитрости не злой, не корыстной, а той, которая только забавляется человеком, поставленным ею же в смешное положение… Сама предшествующая жизнь этого старика, выдержавшего вместе с Севастопольским гарнизоном 11-месячную осаду, придавала ему необыкновенное обаяние в среде его юных питомцев… Все свои беды и неудачи с учителями и воспитателями они несли священнику, который, выслушав, их же журил, но журил отечески, любовно».

Учащиеся настолько любили о. Андрея, что окружили его имя самыми невероятными легендами. Даже картавость законоучителя они объясняли в романтическом духе. «Между воспитанниками, — свидетельствует Ф. А. Ушаков, — сложилось сказание, как турки захватили Сенаторского, зарыли его в землю по горло и в таком положении оставили его на произвол судьбы. Это так подействовало будто бы на Сенаторского, что он, будучи выкопан проходившим мимо русским солдатом, лишился на некоторое время языка, а впоследствии, хотя и начал говорить, но сделался косноязычным».

Заслуга о. Андрея тем более велика, что контингент воспитанников был в училище пёстрым и в педагогическом плане непростым. Наряду с детьми офицеров и солдат, с принятыми, по желанию родителей, детьми мещан, дворян и купцов в него, по особому приказу военного министра, зачислялись также малолетние бродяги и питомцы сиротских приютов. Неслучайно некоторые из учащихся носили очень выразительные фамилии: Безродный, Непомнящий, Неизвестный и так далее. В заведение переводили также кадет, исключённых из корпусов за «тихую учёбу и громкое поведение». В 1859 г. среди таковых оказался даже носитель прославленной исторической фамилии — Бестужев

Большой проблемой оставалась нехватка квалифицированных педагогов. Администрация постепенно увольняла учителей «нижнего звания», среди которых действительно было много грубых и малообразованных людей, но найти им замену удавалось не всегда. Ермолин и Фурсов неоднократно обращались в Петербургское училище военного ведомства с просьбой прислать в Псков выпускников учительских классов. В ответ к ним действительно направили несколько учителей, но затем столичная администрация с некоторым раздражением заявила, что больше прислать педагогов не может, так как должна «удовлетворять учителями другие училища». И всё же, благодаря стараниям М. В. Фурсова, Сенаторского и других педагогов, внутренние порядки в учебном заведении стали гораздо человечнее. В 1860 г. были введены награды за успехи в учёбе и хорошее поведение: фамилии лучших воспитанников записывали на особую красную доску, и им разрешалось носить погоны. Провинившихся в чём-либо детей одевали в серые «позорные» куртки. Роль телесных наказаний постепенно сокращалась, хотя полностью их не отменили. Довольно строгие правила продолжали действовать и в отношении сотрудников. Так, служивший в то время в училище поручик Кожин был арестован на семь суток за ношение длинных волос.

Успешно развивалось училищное хозяйство, которым руководили эконом (штабс-капитан С. Г. Стоцкий) и казначей (поручик М. О. Лукашевич). Весной 1859 г. была закончена надстройка третьего этажа над главным зданием и сооружение двух боковых крыльев, выходивших на Губернаторскую улицу. Эта крупная реконструкция позволила значительно расширить учебные помещения и церковь, для которой в Петербурге заказали новый иконостас. Ермолин смог также добиться от Псковской городской управы передачи училищу земельного участка на Завеличье для постоянного летнего лагеря.

В ноябре 1859 г. Псковское училище военного ведомства посетил император Александр II. Государь остался доволен состоянием заведения, лично поблагодарил начальника за службу и подарил училищу икону Святого Князя Гавриила Псковского.

Между тем вся система военного образования в стране переживала глубокую реорганизацию. Кадетские корпуса, являвшиеся в первой половине XIX века основным типом заведений для подготовки офицеров, стали подвергаться жестокой критике. Авторы многочисленных статей акцентировали внимание на том, что дети офицеров зачисляются в корпуса в очень раннем возрасте, когда их склонности ещё не сформировались, что они вынуждены получать военную профессию только из-за выбора родителей. Наиболее ярко позицию критиков выразил видный педагог Н. И. Пирогов в статье «Вопросы воспитания», опубликованной журналом «Морской сборник» в конце 1856г. «Кто научил, — возмущённо спрашивал он, — кто открыл, что дети получили врождённые способности и врождённое призвание играть именно ту роль в обществе, которую родители сами назначают?». Пирогов сравнивал положение кадет с положением девушки, которую ещё в детстве обручили с нелюбимым и неизвестным ей женихом.

В 1861 г. пост военного министра занял убеждённый реформатор Д. А. Милютин. Он составил на имя Главного начальника военно-учебных заведений великого князя Михаила Николаевича записку, в которой указывал, что кадетские корпуса преследуют две совершенно разные цели: образовательную и благотворительную. Как учреждения образовательные, они должны подготавливать квалифицированные командные кадры, а как благотворительные — обеспечивать детей малоимущих офицеров образованием и воспитанием в интернате за казённый счёт. Преследуя последнюю цель, корпуса и принимают в свои стены детей с не определившимися ещё интересами. «Между тем, — писал Милютин, — ни для одного рода занятий не имеет такой важности сердечное к нему призвание, как для военного ремесла».

Ущерб от благотворительного принципа, по мнению военного министра, превосходил всю приносимую им пользу. Кадеты младших классов по своему возрасту ещё не могли соблюдать военную дисциплину сознательно, а суровое, чисто внешнее принуждение наносило «существенный ущерб нравственным качествам» детей. «Ныне, — говорится в записке, — в наших военно-учебных заведениях употребляются все старания, чтобы согласовать требования дисциплины с необходимою для детского возраста мягкостью и кротостью обхождения, но такая задача едва ли разрешима: стремление к согласованию двух условий, друг Другу противоположных, естественно ведёт к тому, что ни то, ни другое не соблюдается в должной мере».

В мае 1863 г. Александр II подписал указ, согласно которому старшие классы всех кадетских корпусов сводились в три военных училища (не путать с училищами военного ведомства): 1-е Павловское и 2-е Константиновское в Петербурге и 3-е Александровское в Москве. Целью этих заведений было предоставление юношам исключительно специальной, военной подготовки, а их учебный курс продолжался два года. В 1864 г. в столице появилось ещё одно, Николаевское кавалерийское училище, созданное на основе Училища гвардейских юнкеров. Подготовку офицеров для специальных родов войск осуществляли Михайловское артиллерийское и Николаевское инженерное училища с трёхлетним сроком обучения, тоже расположенные в Петербурге. Выпускники перечисленных заведений, успешно окончившие курс, на­правлялись на службу с чином подпоручика (в кавалерию — корнета).

Одновременно с учреждением военных училищ на основе средних и младших классов кадетских корпусов началось формирование общеобразовательных военных гимназий. Утверждённое царём положение гласило: «Военные гимназии вообще имеют целью доставить детям дворян, предназначенным к военной службе, приготовительное общее образование и воспитание и служат вместе с тем приготовительными заведениями для поступления в военные училища». Однако выпускник военной гимназии вполне мог отказаться от поступления в училище и, как тогда говорили, «уйти на сторону», то есть в гражданское учебное заведение. Питомцы гимназий делились не на роты, а на возрастные группы (они так и именовались — «возраста»). На воспитательские должности стали принимать гражданских педагогов, время, отведённое на строевые занятия, сокращалось. Раньше прочих, в 1863 г., появилась 2-я военная гимназия, основой для которой послужил 2-й кадетский корпус в Петербурге. В 1864 г. начали действовать 1 -я военная гимназия в Петербурге, 1 -я и 2-я Московские, Орловская и Тульская военные гимназии, в 1865 г. — Полтавская, Киевская, Полоцкая, Воронежская. Приоритетным правом на поступление в них по-прежнему пользовались дети офицеров, в особенности сироты, которые обучались на казённый счёт и жили в интернатах.
В различных городах открывались также юнкерские училища. Они, как и военные училища, готовили офицеров, но принимали лиц с более скромным образованием и, в первую очередь, «унтер-офицеров из вольноопределяющихся». Так называли тех, кто добровольно поступил на военную службу «в строй», но ещё не сдал экзамена на офицерский чин. Программа в юнкерских училищах была проще, однако их выпускники обладали худшими «стартовыми позициями», чем вышедшие из военных училищ, так как получали только право на чин подпоручика и производились в него уже в своей воинской части по представлению местного начальства. Тем не менее после введения в 1874 г. закона о всеобщей воинской повинности именно юнкерские училища стали теми воротами, через которые в офицерский корпус вливались выходцы из непривилегированных сословий.

Для руководства военной школой в составе Военного Министерства было сформировано Главное управление военно-учебных заведений (ГУВУЗ) во главе с генерал-лейтенан­том Н. В. Исакововым. Интересно, что среди видных сотрудников Управления был и уроженец Псковской земли — Леонид Николаевич Мельницкий, который в 1863—1869 гг. занимал в нём должность начальника архива. В условиях постоянных реформ и реорганизаций его служба была отнюдь не синекурой. Мельницкий постоянно составлял различные отчёты о достоинствах и недостатках системы военного образования в прошлом, участвовал в заседаниях многочисленных комиссий. Кстати, родной брат Леонида Мельницкого, Николай Николаевич, был одним из первых историографов военного образования. Ещё в 1857—1860 гг. он выпустил четырёхтом­ное исследование «Сборник сведений о военно-учебных заведениях в России Сухопутного ведомства».

Совершенствуя систему подготовки офицеров, правительство не забывало и о младшем командном составе. В 1863 г. была сформирована комиссия по дальнейшей реорганизации училищ военного ведомства. В её состав, наряду с офицерами ГУВУЗ, вошли представители Канцелярии и Инспекторского Департамента Военного министерства, Медико-хирургичёской академии и ликвидируемого Управления училищ военного ведомства. Председателем был назначен главный начальник военно-учебных заведений генерал-адъютант Н. В. Исаков. Уже на первом заседании комиссия пришла к выводу, что внутренняя организация большинства училищ очень плоха, но просто упразднить их невозможно, ибо имеет место «…стремление родителей всех сословий, несмотря на совер­шенное отсутствие в этих заведениях воспитательного начала, отдавать туда детей на казённое содержание, чтобы потом всеми мерами стараться избавить их от обязательной и весьма тяжёлой службы».

В 1866 г. училища военного ведомства были преобразованы в военно-начальные школы. Последним присваивался четырёхлетний курс, по объёму своему равный курсу уездных училищ Министерства народного просвещения. В материалах комиссии особо подчёркивалось, что, так как военные гимназии принимают почти исключительно потомственных дворян, военно-начальные школы должны обеспечить образованием детей военнослужащих, которые «по своим сословным правам» в военные гимназии поступить не могут. Выпускники новых заведений, по принятым правилам, поступали на службу писарями и телеграфистами, а также переводились в Пиротехническую, Военно-чертёжную, фельдшерские школы.

Ко времени новой реорганизации в Псковском училище военного ведомства заметно изменился состав педагогов. В июне 1865 г. М. В. Фурсов получил место директора в Шавельской классической гимназии. Вместо него инспектором классов стал надворный советник Н. И. Скандовский. Год спустя покинул свою должность и полковник Ермолин, передав начальство над заведением полковнику Гарину. Новый начальник взялся за претворение в жизнь решений начальства очень энергично. В августе 1866 г. в приказе по училищу он объявил, что в соответствии с проектом «Поло­жения о военно-начальных школах» все воспитанники будут разделены на четыре «возраста», состоящие, в свою очередь, из отделений по 25 человек. Для начала Гарин приказал сформировать самый младший, 4-й возраст в составе шести отделений. Руководство каждым отделением поручалось граж­данскому воспитателю. Воспитанникам старшего возраста было решено позволить закончить учёбу по старым правилам, в составе рот.

Перемены в штатах тем временем продолжались. Скандовский не прослужил в заведении и года. Вместо него инспектором классов был назначен надворный советник К. А. Голубинов, которого уже в декабре 1866 г. сменил полковник Платон Степанович Цытович. На личности этого незаурядного человека стоит остановиться несколько подробнее. Цытович получил образование в Артиллерийской академии, служил учителем в Новгородском кадетском корпусе и воспитателем в 1-й военной гимназии, где, по отзыву современника, «принял самых старых и загрубелых воспитанников старшего класса, но в один год изменил их нравы до такой степени, что к концу года их нельзя было узнать». Однако педагогические таланты соседствовали у Цытовича с такими качествами характера, как гордость и независимость. Поссорившись с инспектором классов П. Н. Белохой, Платон Степанович покинул Петербург и занял должность начальника Смоленского училища военного ведомства. Там он прослужил всего несколько месяцев. При реорганизации училищ военного ведомства в военно-начальные школы Смоленское училище закрыли, а Цытовича направили на службу в Псков.

В мае 1867 г. ГУВУ3 распорядилось полностью прекратить приём в Псковскую военно-начальную школу учителей, не имевших классного чина. Тем из них, кто уже находился на службе, надлежало сдать экзамен на звание учителя при уездном училище. Цытович, не жалея сил, искал новых педагогов, образованных и инициативных. Гарин, напротив, относился к реформам весьма настороженно. Будучи офицером «николаевского закала», он считал, что либеральные новшества подрывают дисциплину и порядок. Один из приказов начальника по училищу гласил: «Неоднократно было замечено мной, что некоторые из гг. воспитателей, вступивших в эту обязанность по моему назначению, весьма легко стали смотреть на отношения свои ко всем старшим их по службе и летам сослуживцам, как равно и на добросовес­тное исполнение своих обязанностей, а потому объявляю всем, до кого это может относиться, что на будущее время, всякая неприличная выходка и каждое незаконное заявление, кому бы то ни было, повлечёт за собой примерное взыскание, так как испытанные по сие время кроткие и гуманные меры оказались, к крайнему моему сожалению, не приносящими никакой пользы».

Гарин в своих взглядах был не одинок. Недовольство усилением гражданских начал в общеобразовательных военно-учебных заведениях выражали многие офицеры, которые полагали, что штатские воспитатели несут будущим командирам «вредные идеи». С другой стороны, Д. А. Милютин и его сторонники действовали очень решительно и тех, кто новшеств не принимал, зачастую просто снимали с должностей. Сложившуюся ситуацию довольно чётко охарактеризовал Ф. А. Ушаков: «Всё военное (в учебных заведениях. —А. М.) было в загоне у высшего начальства, которое его только терпело, но пользовалось доверием начальства ближайшего. Все же, от кого начальство высшее ждало обновления, были в загоне у начальства местного и, в свою очередь, его доверием не пользовались».

Трудно даже представить, как уживались в Псковской школе «старый служака» Гарин и сторонник реформ, гордый и самолюбивый Цытович. Впрочем, срок их совместной службы оказался невелик: в конце 1867 г. Гарин получил новое назначение, а на его место пришёл полковник Михаил Яковлевич Попелло-Давыдов. Новый начальник происходил из дворян Харьковской губернии, служил в Лейб-гвардии Павловском полку и в 1852—1863 гг. преподавал фортификацию в Полтавском кадетском корпусе, где его сослуживцем являлся А. Д. Бутовский, в будущем видный военный педагог. В своих мемуарах Бутовский охарактеризовал Попелло-Давыдова следующим образом: «Это был человек неглупый, не лишённый наблюдательности и образования и умевший жить с людьми, которые ему были нужны, но у него было много эгоизма, и близких приятелей у него некогда не было». Ф. А. Ушаков оценивал деятельность Попелло-Давыдова в Псковской военно-начальной школе гораздо благосклоннее: «…Он человек беспримерной энергии, сам входил во все подробности воспитательного дела: здесь он учил воспитателя, там воспитанника; в самые критические моменты, без всякого зова, являлся на помощь воспитателю в возрасте, в классе бывал наставником и руководителем преподавателей». По инициативе Попелло-Давыдова в Псковской школе были введены уроки танцев, переплётного дела и столь любимого директором хорового пения. Для желающих также проводились уроки по стенографии. Увеличился оклад учителей и одновременно была ликвидирована старая практика отпуска педагогам продуктов со стола воспитанников.

В 1868 г. специально собранная при ГУ ВУЗ комиссия приняла решение о преобразовании военно-начальных школ в военные прогимназии.

17 июля того же года статус прогимназии получила и Псковская военно-начальная школа. Специальное «Положение» определяло, что новые заведения должны готовить юношей для поступления в юнкерские училища. Курс прогимназий был рассчитан на четыре года, причём в 1-й класс шли мальчики 12—14 лет, во 2-й класс — 13—15 лет, в 3-й — 14—15 лет, в 4-й — 15—17 лет. Приоритетным правом на обучение за казённый счёт обладали дети офицеров и чиновников военного ведомства, независимо от принадлежности отцов к дворянству. Оставшиеся после их зачисления свободные места распределялись следующим образом:

1. Сыновья служащих и не служащих потомственных дворян;

2. Сыновья личных дворян;

3. Сыновья прочих лиц, пользующихся правами вольноопределяющихся 1-го и 2-го разрядов. Кроме того, в прогимназии часто направляли воспитанников военных гимназий, исключённых за плохую учёбу.

Реорганизация Псковской военно-начальной школы в прогимназию сопровождалась отчислением значительной части учеников из числа детей «нижних чинов» в школу, учреждённую в то время при Псковском губернском батальоне. Одновременно усложнялись учебные программы. При четырёхлетнем сроке обучения они включали такие предме­ты, как Закон Божий (10 часов в неделю во всех четырёх классах), русский язык (19 часов), арифметику с алгеброй ( 23 часа), геометрию с черчением (8 часов), и др. Правда, в отличие от военных гимназий, в прогимназиях вовсе не изучали иностранных языков, которые, впрочем, и не требо­вались для поступления в юнкерские училища.

По данным 1869 г., в прогимназии служили 30 офицеров и чиновников. При этом военные чины имели только четыре человека: директор, инспектор классов, эконом и заведующий хозяйством. Любопытно, что последнюю должность занимал тот самый С. Л. Банчук, который в 1858 г. в батальоне кантонистов исполнял обязанности инспектора классов. Все воспитатели (14 чел.) и преподаватели (9 чел.), два медика, секретарь канцелярии, бухгалтер были гражданскими. Среди педагогов многие получили подготовку в учительских классах Петербургского училища военного ведомства и начинали службу в училищах военного ведомства ( И. С. Парфёнов, И. Н. Блюм, К. Я. Курочкин и др.) Видимо, они обладали не очень широким кругозором, но найти других было по-прежнему трудно.

Сходная ситуация, впрочем, была характерна и для других прогимназий. Поэтому ГУВУЗ приняло решение о создании специальных учебных заведений для подготовки педагогов. В 1866 г. в Москве открылась Учительская семинария военного ведомства, готовившая учителей по различным предметам. Три года спустя, в 1869 г., император утвердил положение Военного совета, специально посвященное этому учебному заведению. Согласно ему в семинарию могли зачисляться «лучшие по способностям, нравственности и характеру» выпускники военных прогимназий. Наряду с ними к приёму допускались юноши всех сословий, успешно сдавшие вступительные экзамены или имевшие свидетельство об окончании высшего учебного заведения.

Семинаристы, окончившие трёхлетний курс, получали статский чин 12-го класса, причём те из них, кто обучался на казённый счёт (в основном выходцы из прогимназий), долж­ны были отслужить в военно-учебном ведомстве не менее трёх лет. В 1870—1877 гг. семинарию возглавлял убеждённый либерал генерал-майор А. Н. Макаров, который смог при­влечь к сотрудничеству многих видных педагогов: К. Д. Ушинского, К. К. Сент-Илера и др. В Псковскую прогимна­зию первые питомцы сеМинарии стали поступать на службу ужев 1869 г., т. е. из первого выпуска. Среди таковых следует назвать А. М. Яницкого и М. И. Лалетина, которые совмеща­ли должность учителя с должностью воспитателя.

То обстоятельство, что многие сотрудники Учительской семинарии придерживались либеральных взглядов, а среди её воспитанников находилось немало штатских лиц, вызывало крайнее раздражение консервативно настроенных военных и государственных деятелей. Особенно грубо и резко критико­вал семинарию известный публицист М. Н. Катков. На страницах «Московских ведомостей» он издевательски называл учащихся «яузскими студентами», обвинял их в плохой подготовке, верхоглядстве.

В 1877 г. ГУВУЗ поручило директору Симбирской военной гимназии Н. А. Якубовичу выступить с официальным ответом на нападки Каткова. Тот взялся за дело охотно, ибо, по собственному признанию, не мог согласиться с «огульным обвинением и чёрной тенью, проведённой сплошь по целому учреждению». Но при этом сам Якубович далеко не во всём одобрял Учительскую семинарию. Характеризуя в своих мемуарах её учеников, он отмечал: «Питомцы этого заведения не получили широкого образования и были энциклопедистами по всем предметам в младших классах. Некоторые из них оказались очень хорошими, усердно и толково относились к своим обязанностям и самостоятельно пополняли недочёты в своём образовании… но большинство были ниже всякой критики и не только не вносили даже удовлетворительного в педагогическую сферу, но были вредны по своему грубому, бестактному и невежественному отношению к детям». Увы, архивные документы свидетельствуют, что и в Псковской прогимназии случались инциденты, спровоцированные гру­бым или, наоборот, панибратским поведением бывших семинаристов.

Другой бедой заведения были частые перемены в руководстве. В январе 1869 г. Псковскую прогимназию покинул Цытович, который получил место начальника Петербургской военно-фельдшерской школы. Вместо него обязанности инспектора классов принял на себя капитан Николай Николаевич Острогорский, но уже 1871 г. его перевели директором прогимназии в Тифлис. В том же году Попелло-Давыдова назначили директором 1-й Московской военной гимназии. В Пскове должности директора и инспектора классов заняли соответственно полковник М. Л. Левковец и подполковник П. П. Андреев, но и они прослужили недолго. В 1875 г. инспектором классов стал уроженец Санкт-Петербургской губернии коллежский советник Александр Иванович Андреев, однофамилец своего предшественника. В 1876 г. директором назначили полковника Фёдора Ивановича Пышенкова. На долю А. И. Андреева и Ф. И. Пышенкова выпала работа по новой реорганизации заведения.

Приступая к реформе, в 1860-е годы военный министр Д. А. Милютин считал создание военных гимназий и прогимназий сугубо временной мерой. Ещё в своей «Записке по вопросу о преобразовании военно-учебных заведений», поданной в 1862 г. в Главный штаб, он писал: «Воспитание отроков и юношей должно совершаться дома и в заведениях гражданских. Заведения же собственно военные могут существовать только с одной целью — доставлять научное, специальное образование тем молодым людям, кои почувствовали в себе призвание к военной службе».

Не менее определённо высказался министр в «Докладе по итогам деятельности Военного министерства в 1863 г.». Характеризуя ликвидацию старших классов 2-го кадетского корпуса, он писал: «С упразднением строевого состава, заведение это получает характер строго воспитательных заведений и сохраняет своё особое предназначение — приготовлять детей к поступлению в военные училища только до тех пор, когда прилив в сии последние молодых людей, окончивших полное гимназическое образование на свой счёт (имелись в виду гражданские гимназии. — А. М.), сделает возможным постепенное уменьшение таких приготовительных учебных заведений в военном ведомстве постепенною же передачею их в Министерство народного просвещения».

Однако многие сотрудники ГУВУ 3 уверенности Милютина не разделяли. Они не без основания утверждали, что выпускники гражданских школ не захотят поступать в воен­ные училища, и те будут испытывать постоянный некомплект юнкеров. В наиболее концентрированном виде эти идеи выразил редактор журнала «Педагогический сборник» Н. X. Вессель, который в начале 1867 г. писал: «Лучшие и способнейшие ученики гражданских гимназий, если только они имеют хоть какие-то средства, для того, чтобы добраться до университетского города, всегда будут поступать в университет, представляющий впоследствии самую широкую дорогу и выгодную карьеру для способного и сведущего молодого человека. Таким образом, гражданские гимназии могут еже­годно уделять военным училищам только самое незначитель­ное число, притом слабейших из окончивших курс учеников». Обращал внимание Вессель и на то, что нельзя лишать офицеров привилегии обучать своих детей в каких-либо особых закрытых заведениях, ибо «военная служба, сопряжённая с частыми переменами местожительства, не позволяет родителям самим заняться воспитанием и образованием детей».

В итоге явно победило мнение оппонентов Д. Милютина. Военные гимназии не только не были закрыты, но сеть их постоянно расширялась. Однако на создание абсолютно новых заведений на «пустом месте» у военного ведомства средств не имелось. Поэтому «жертвой» развития гимназий стали прогимназии.

13 июля 1876 г. вышло в свет утверждённое императором Положение о переформировании Псковской, Ярославской и Московской военных прогимназий в гимназии. Реформа осуществлялась постепенно: уже набранные классы проходили прогимназический курс, а новых учеников обучали так, как было положено в гимназиях.

В1877 г. для всех военных гимназий, включая Псковскую, были введены новые приёмные правила. Толчком к их приня­тию послужила Русско-турецкая война, в результате которой резко возросло количество сирот офицеров. Новые правила ознаменовали поворот от сословной системы комплектования воспитанников к корпоративной. Согласно им на «иждивение правительства» могли поступать только сыновья офицеров и чиновников военного ведомства, как принадлежавшие, так и не принадлежавшие к потомственному дворянству. Дети потомственных дворян, не состоявших в военной службе, отныне могли обучаться в военных гимназиях только за плату («своекоштными» или на стипендии благотворителей). Мотивируя необходимость пересмотра правил приёма, Н. В. Исаков писал: «В силу такого (прежнего. — А. М.) порядка, дети военнослужащих обер-офицеров и штаб-офицеров (майоров и подполковников), не принадле­жавших к потомственному дворянству, вовсе не имели права на определение в военные гимназии, а между тем военные офицеры не дворяне, а особенно штаб-офнцеры, могущие занимать места начальников отдельных частей, посвящая себя военной службе и служа интересам военного ведомства, по справедливости заслуживали того, чтобы ведомство пришло им в помощь по доставлению образования их сыновьям, доставить каковое попечением самих отцов оказывается для них весьма затруднительным» (Всеподданнейший отчёт о деятельности Военного министерства за 1876 г. Отчёт о состоянии военно-учебных заведений. СПб., 1878. С. 28).

Продолжительность военно-гимназического курса к тому времени составляла семь лет. Программа включала довольно обширный список дисциплин и, как видно из приведённой ниже таблицы, превосходила по объёму программы гражданских общеобразовательных учебных заведений.

Особенно впечатляюще выглядела программа военных гимназий по математике. Она включала изучение арифметики, алгебры (до логарифмов), геометрии, стереометрии и тригонометрии. Во всех семи классах на изучение математических дисциплин отводилось 42 урока в неделю, т. е. 20% всего учебного времени. Для сравнения можно отметить, что в семи классах гражданских гимназий на математику было выделено 14% недельных уроков, а в реальных училищах — 15%. Неудивительно, что начальники военных училищ часто жаловались на недостаточную подготовку по математике поступавших к ним выпускников гражданских школ в сравнении с военными гимназистами.

В Псковской военной гимназии на протяжении всего её существования математику преподавали надворный советник Леонид Васильевич Васильев и коллежский секретарь Платон Фёдорович Рожанский. Васильев родился в 1836 г. в мещанской семье, обучался в неражированном батальоне 4-го учебного стрелкового полка, т. е. по сути дела в кантонистской школе. Службу свою он начал в Нижегородском училище военного ведомства, из которого в 1865 поступил на учёбу в открывшуюся в Петербурге Учительскую семинарию военного ведомства. Год спустя Васильев занял должность учителя математики в Псковской военно-начальной школе и одновременно исполнял там обязанности воспитателя. Леонид Васи­льевич благополучно «пережил» реорганизацию школы в прогимназию, а прогимназии в гимназию. Разумеется, осваивать новую, более сложную гимназическую программу 40-летнему педагогу было очень непросто, но должности он не оставил. Интересно, что одновременно с военной гимназией Васильев преподавал математику в Мариинской женской гимназии.
П. Ф. Рожанский был гораздо моложе (родился в 1850 г.), принадлежал к дворянству, но тоже получил весьма скромное образование, пройдя Чугуевское училище военного ведомства и Московскую военную прогимназию. В 1870 он посту­пил на службу в Псковскую прогимназию, причём преподавал только арифметику в трёх младших классах.

Военно-гимназическая программа русского языка включала грамматику, церковнославянский язык и словесность. Интересно, что общий объём этого курса превышал объём аналогичного курса не только в реальных училищах, но и в классических гимназиях, ориентированных на углубленное изучение гуманитарных предметов. В тех разделах програм­мы, которые были посвящены собственно русскому языку, учащиеся получали знания по орфографии, этимологии и синтаксису. Военных гимназистов обучали не только писать без ошибок, но и разбирать предложения по составу, разли­чать части речи, определяя.их соотношение, разбирать состав слова, объяснять употребление знаков препинания и т. д. Для закрепления полученных знаний применялись диктанты и сочинения.

Курс церковнославянского языка носил вспомогательный характер. Изучая фрагменты «Остромирова Евангелия», ученики должны были получить навыки перевода церковнос­лавянского текста на современный им русский язык, научить­ся находить формы синтаксического построения, отличаю­щие эти языки друг от друга.

Изучение словесности ограничивалось знакомством с про­изведениями русских писателей XVIII—XIX веков: Н. М. Карамзина, В. А. Жуковского, И. А. Крылова, Н. В. Гоголя и др. Иностранная литература была представлена только первой частью «Иллиады» Гомера и первым актом «Макбета» В. Шекспира. Впрочем, те произведения, которые в программу внесли, предполагалось изучать глубоко. «От окончивших курс в военных гимназиях, — говорилось в «Инструкции» Главного управления военно-учебных заведений, — требуется знание не историко-литературных заметок об образцах сло­весности, указанных в программе, а знание самих образцов, основанное на непосредственном изучении».

При изучении иностранных языков ГУВУ3 рекомендова­ло сосредоточить основное внимание на переводе текстов, тогда как разговорная речь и в особенности изучение фонетики отодвигались на второй план. Очень подробны были программы по естественной истории, составленные под руко­водством видного педагога К. К. Сент-Илера. Они включали сведения по минералогии, ботанике, зоологии, анатомии.

Многие современники полагали, что подобная подробность излишняя, а чиновники Министерства просвещения даже обвиняли ГУВУЗ в увлечении науками, способными повре­дить нравственности воспитанников. Возражая на подобные нападки, сотрудник Главного управления А. Л. Громачевский писал в журнале «Педагогический сборник»: «Естественные науки сами по себе не заключают ничего опасного для религии, и потому нет никакого основания не знакомить воспитанников с основами естествознания… Естественные науки могут представить нам такие неопровержимые доказа­тельства разных религиозных истин, которые по силе и убедительности нисколько не слабее, а может быть, даже сильнее многих из них, приводимых в разных богословских системах».
Общая беда многих провинциальных военных гимназий, однако, заключалась в невозможности найти для преподавания столь сложного курса квалифицированного специалиста. Псковская гимназия исключением не являлась. Уроки по естественной истории здесь вёл губернский секретарь Николай Федотович Черняк, сын унтер-офицера, который имел за плечами только Учительскую семинарию. Интересно, что впоследствии он перешёл на совершенно «непедагогическую» должность эконома, но долгое время (с 1873 по 1906 год) преподавал естественную историю в Мариинской женской гимназии.
Совершенно особое место занимал в курсе военных гим­назий Закон Божий. Педагоги того времени считали его предметом в первую очередь воспитательным, а не образова­тельным. ГУВУЗ даже рекомендовало не ставить по нему низких оценок. Понятно, что особую роль в привлечении гимназистов к предмету играла личность законоучителя. Псковской военной гимназии здесь явно повезло: Закон Божий продолжал преподавать о. Андрей Сенаторский, чрез­вычайно любимый и учениками, и сотрудниками.

Очень много внимания уделялось в 1870-е годы выработке новых методов учебной работы. Главное управление военно-учебных заведений и подчинённый ему Педагогический музей стали настоящей лабораторией педагогического поиска. Немалую роль сыграло то, что Министерством народного просвещения тогда руководил консерватор Д. А. Толстой, и многие педагоги-новаторы переходили в военно-учебное ведомство, под менее «тяжёлую руку» Н. В. Исакова.

В дореформенных кадетских корпусах, как в старших, так и в младших классах, господствовала лекционная система преподавания, крайне трудная для младшеклассников. Критикуя подобный порядок, «Педагогический сборник» писал в 1870г.: «Много времени на (на лекциях. —А. М.)тратится даром, а дети приучаются наполовину спать, наполовину слушать и вообще работать крайне небрежно». Теперь в младших классах стал широко применяться «катехический» метод, позволявший учителям вести беседы с детьми и по их ответам судить о качестве усвоения учебного материала. В старших классах военных гимназий педагоги использовали смешанный метод, в основе которого лежало чтение лекций с последующим опросом. Особое внимание, под влиянием идей Ушинского, стало уделяться развитию у детей способностей к самостоятельной работе. Другим важнейшим принципом учебной работы в военных гимназиях являлось активное использование наглядных пособий. В Псковской военной гимназии, как видно из протоколов заседаний педагогического комитета, поиск новых методов преподавания шёл в духе времени. И вопросы наглядности, и развитие самостоятельности у воспитанников составляли постоянный предмет заботы педагогов.

В основу воспитательной работы всех военных гимназий была положена идея об «общем», а не специально-военном, как в дореформенных корпусах, воспитании. «Специальные способности, специальное призвание человека, — писал в связи с этим Н. Вессель, — остаются долгое время скрытыми, не только от других, но и от него самого и для проявления своего требуют предварительного общего развития всех сил и способностей всего человека, совершенствующегося по неизменным природным законам».

Основное внимание в военных гимназиях уделялось развитию таких качеств личности, как честность, способность к самодисциплине, отзывчивость, трудолюбие. Под последним понималась не только хорошая учёба, но и уважение к работе вообще. Так, в Псковской военной гимназии воспитанники трудились в переплётной мастерской и в саду, специально разбитом рядом со зданием.

Внутренний режим был гораздо мягче, чем в «старых» кадетских корпусах или, тем более, в кантонистских школах. Из педагогической практики постепенно удалялись телесные наказания. Воспитателями становились, как уже говорилось, в основном штатские Лица. Правда, многие из них не могли сосредоточиться только на своей должности. Маленькое жалование заставляло военно-гимназических педагогов под­рабатывать в различных учебных заведениях города. Так, выпускник Учительской семинарии Александр Михайлович Яницкий, начав службу ещё в Псковской прогимназии, в 1873 г. был утверждён в должности воспитателя. Однако почти одновременно (в 1872 г.) он поступил учителем пения в Мариинскую женскую гимназию. Другой воспитатель, Антон Александрович Александров, одновременно работал учите­лем и воспитателем в Псковской военной гимназии и учителем чистописания в Мариинской гимназии. И всё же подобные трудности носили частный характер. Казалось, для Псковской военной гимназии наступил период спокойного, поступательного развития. Но судьба распорядилась иначе: как и всю систему военного образования, её ожидали новые, существенные перемены.