ВЕЛИКИЙ   КНЯЗЬ

На второй или третий день моего поступления в корпус, выходя погулять по плацу со своим одноклассником-второгодником, я обратил внимание на три закрытых ставнями окна и дверь, выходящую в вестибюль.

— Что это за помещение? — спросил я своего .спутника, знавшего все ходы и выходы корпуса.

— Это комнаты Великого Князя.

— Какого Великого Князя? Ведь их много.

— Князей-то много, да наш кадетский только один — Константин Константинович.

Через несколько дней после этого я, как вновь поступивший кадет, получил от своего офицера-воспитателя портативное, изящно изданное и особой формы Евангелие в черном коленкоровом переплете. На первой его странице было напечатано факсимиле стихов с подписью К. Р., следующего содержания:

"Пусть эта книга священная, 

Спутница вам неизменная 

Будет везде и всегда 

В годы борьбы и труда".

По традиции корпуса именной экземпляр этого Евангелия выдавался каждому вновь поступающему кадету, —как бы благословение Великого Князя начинающему жить мальчику, — и берегся нами, как святыня. Многие из старых кадет, покидая родину, взяли ее с собой в изгнание среди немногих вещей, напоминающих им дорогое прошлое. У нас в семье было три экземпляра этой книги, полученных каждым из трех братьев разновременно.

От товарищей по роте я вскоре узнал, что с именем и личностью Великого Князя у кадет связаны самые лучшие и дорогие воспоминания; в кадетской среде из уст в уста передавался ряд рассказов о том, как Великий Князь выручал многих кадет в трудные минуты жизни. У нас в корпусе, за год до моего поступления, он спас от исключения кадета, заподозренного в шалости, которой тот не совершал и приговоренного к позорному наказанию — снятию погон. Этому кадет категорически воспротивился, так как считал, что ничем не заслужил подобного наказания.

При мне был случай, получивший самую широ­кую известность в кадетской среде. Дело заключалось в том, что маленький кадетик второго класса, родной внук известного генерала и композитора Цезаря Кюи, имел какие-то неприятности со своим офицером-воспитателем и, ища справедливости и защиты, написал наивное и детски трогательное письмо тому, кого все кадеты России считали своим покровителем и защитником. Великий Князь, тронутый таким доверием ребенка, в первый же свой приезд в наш корпус, встретившись наедине с офицером-воспитателем, просил его особенно позаботиться о кадете Кюи, не упомянув, конечно, о полученном им письме. Офицер, само собой разумеется, полагая, что семья Кюи лично известна Великому Князю, стал исключительно внимательным и доброжелательным по отношению к мальчику.

В бытность свою начальником военно-учебных заведений, Великий Князь почти никогда не утверждал приговоров об исключении кадет из корпусов, не желая губить их будущее, считая, что раз родители отдали сына на воспитание государству, они вправе рассчитывать, что он кончит корпус. Если же кадет разбаловался и плохо учится, то это была вина его воспитателя, за которую нельзя наказывать ребенка, а тем более его родителей.

Великий Князь при мне посетил наш корпус дважды, причем каждый раз пробыл в нем по несколько дней. Без всякой свиты, с утра и до вечера, он ходил по классам, залам и спальням всех рот, наблюдая жизнь кадет и с ними беседуя. В младших классах он позволял малышам окружать его густой толпой и гулял с ними вдоль коридоров, слушая с улыбкой, как они с чисто детским доверием несли ему свои радости и горе, твердо веря в то, что он поможет исправить все, что можно. В первый приезд Великого Князя мне не пришлось с ним говорить; во второй же — он приехал к нам в Воронеж уже генерал-инспектором военно-учебных заведений, когда, занимая этот пест, уже не принимал непосредственного управления кадетскими корпусами. Это случилось весной 1913 года, в самый разгар экзаменов, когда я был уже в седьмом классе. Помню, будто вчера, как открылась большая дверь в коридор первой роты и в ней, в сопровождении директора корпуса — генерала Бородина, появилась высокая, необычайно стройная фигура Константина Константиновича, с тонкими, породистыми чертами лица, седыми усами и небольшой бородкой. Проходя мимо меня, вытянувшегося во фронт, он остановился и, слегка картавя, спросил:

— Как твоя фамилия, гренадер? ..

— Марков 1-й, Ваше Императорское Высочество!

—А кем же ты, Марков 1-й, приходишься Маркову 2-му — члену Государственной Думы?

— Племянником, Ваше Высочество.

— А, вот как. Ну, брат, твой дядюшка, как две капли воды, на Петра Великого похож и ростом и наружностью. Без грима Саардамского плотника играть может. Постой... так ты, значит, внук писателя Евгения Маркова.

— Так точно!. .

— Ну, так я, брат, знал твоего деда... знал и уважал, как человека и как писателя... "Черноземные поля" его и теперь часто перечитываю — мысли в них чистые, да и язык прекрасный... А отец твой где служит?

— Теперь предводителем дворянства, по выборам, а в молодости был военным инженером.

— Так ты, значит, тоже математик?

— Никак нет, Ваше Высочество. Математику едва на семерку вытягиваю и... терпеть ее не могу.

— А как с русским языком .и словесными предметами?

— По всем двухзначные баллы имею...

— Он, Ваше Высочество, — вмешался в разговор директор, — лучшим по сочинению в выпускном классе, — я у них русский язык преподаю. Одиннадцать баллов в годовом имеет; на выпускном экзамене, думаю, на все двенадцать вытянет.

— Вот видите, Матвей Илларионович, — живо обернулся к нему Великий Князь, — ведь это же опять подтверждение моей теории. Вы ее помните?

— Как же, Ваше Высочество, и думаю, что она безошибочна. ..

— Видишь ли, Марков, — снова обратился ко мне Константин Константинович, — дело в том, что я на вас, кадетах, убедился, что сыновья очень редко наследуют способности своих отцов, а внуки почти всегда идут по стопам дедов. Вот и ты — сын математика, а по математике "плаваешь" и ее не любишь, зато унаследовал от деда его литературные способности. Мне это очень приятно слышать, что на тебе моя теория опять оправдалась...

За обедом Великий Князь имел по традиции, строго соблюдавшейся в корпусе, свой прибор за первым столом первой роты, где сидели самые высокие по росту кадеты, а за старшего стола — вице-фельдфебель. И среди них... я. Это считалось у нас большой честью, так как после каждого посещения корпуса Великим Князем, в стол, за которым он обедал, врезалась серебряная дощечка с именами тех кадет, которые сидели вместе с ним. Через два года, уже будучи офицером, приехав в корпус, я первым долгом отправился в столовую, чтобы убедиться в том, что традиция соблюдена; остался очень доволен, увидя рядом с великокняжеским именем мое.

С нами, кадетами первого стола, князь в это свое посещение вел разговор о наших дальнейших планах по окончании корпуса, расспрашивал о родителях и семьях каждого.

— Ты, Ардальон, по грузински говоришь? — спросил он моего соседа — красавца-грузина, князя Микеладзе.

— Говорю, Ваше Высочество.

— А ну, скажи, как по-грузински сукин сын?

— Мама-дзаглэ, — засмеялся Микеладзе, сияя белозубой улыбкой.

— Ну, молодец! Вижу, что говоришь. А вот мой зять ни одного слова по-грузински не понимает и я его за это очень стыжу. Ты знаешь, кто мой зять?

— Так точно: князь Константин Александрович Багратион-Мухранский.

— Вот то-то и оно. А я брат о тебе тоже знаю, что ты из Кулашей. 

— Откуда же это вам известно, Ваше Высочество? — изумился Микеладзе.

— А вот знаю, — добродушно засмеялся князь. — Если хочешь знать, то от старого князя Давида. Он тебе кем приходится?

— Дедом двоюродным...

— Ну, так вот он мне и сказал, что где бы я ни встретил Микеладзе, то могу быть уверенным, что он из Кулашей. Кроме Кулашей, нигде нет и не было Микеладзе, а кроме Микеладзе никого нет в Кулашах. Вот тебе и весь фокус-покус.. .

На другой день утром, когда я стоял у географической карты, сдавая экзамен по географии, в класс вошел Великий Князь, в сопровождении нашего строгого ротного командира — полковника Трубчанинова, тянувшего свою строевую роту вовсю и не дававшего ей никаких поблажек. Сев за стол экзаменаторов, Великий Князь задал мне ряд вопросов о Туркестане, который стоял у меня в билете. В то время, как я ему отвечал, "Трубанек", как мы называли ротного, почему-то не переставал сверлить меня глазами, явно выражая свое неудовольствие.

Когда, наконец, Великий Князь вышел из класса, поставив мне полный балл, при среднем сочувствии нашего географа — капитана Писарева, никому такого балла не ставившего, Трубчанинов набросился на меня со свирепым выговором. Оказалось, что во время моего ответа Великому Князю я, показывая ему что-то на карте, повернулся к нему в пол-оборота, что в глазах  полковника было явным нарушением дисциплины. Строгий строевой служака, он считал, что выправка для военного человека важнее всех географий и потому немедленно, прямо из класса, — как говорится — без пересадки, — отправил меня под арест.

В тот же вечер, сидя в заключении, я смотрел в окно на голубые дали задонских степей и на густой ковер белой акации, покрывавший корпусной сад. У меня первые тоскливо и сладко сжалось сердце. В голову пришла мысль, что с окончанием корпуса наступает ля меня пора взрослой жизни, которая и радовала и пугала одновременно...

Осенью того же года мне пришлось увидеть Великого Князя в третий раз, уже в Петербурге, где я был а младшем курсе Николаевского кавалерийского училища. Он вошел в нашу столовую во время завтрака и стал обходить столы, беседуя с юнкерами и безошибочно определяя, кто из них какой корпус окончил. Подойдя ко мне, он положил руку мне на плечо и, улыбавшись, сказал:

— Этого я тоже знаю. Он у меня в Воронеже экзамен по географии держал. Ведь твоя фамилия Марков?.. Вот видишь, я тебя не только помню, но и знаю, что двенадцать двенадцатью, а под арест ты с экзамена все же влетел... Так-то, братец, дружба дружбой, а служба службой, "Трубанек" твой мужчина был серьезный.

Это был последний раз, когда я видел Великого князя. Через два года он скончался, оставив после себя в сердцах всех бывших кадет самую теплую память и горячую благодарность. Да будет пухом родная земля нашему светлому Князю.