Геополитическая шизофрения сербов: столкновение «двух принципов»

Два геополитических начала

Научная мысль более ли менее успевает солидно описать исторические и общественные события, но она становится слабой и неуверенной, когда ей необходимо объяснить суть и смысл «исторических перемен». Поэтому, рядом с классическим историческим и социальным анализом, необходимо включить также и некоторые новые и иные подходы к разрешению исторических загадок и «серых зон».

Одной из теоретических моделей, имеющей планетарный охват и всемирно-историческое значение, которая обещает более глубокую логику в объяснении исторического процесса, является геополитическая теория о «великом столкновении континентов». Речь идет о динамическом противопоставлении двух геополитических начал: континентального и морского. Согласно этой модели, которую мы сознательно упрощаем ради ясности и оперативной эффективности, все народы мира можно грубо поделить на приморские и континентальные, в зависимости от того, приступают ли они к освоению своего пространства сухопутным или морским путем.

Здесь не идет речь только о разных способах коммуникаций и транспорта, но также и о двух различных взглядах на мир, о двух типах цивилизации, которые особым путем определяют внутреннюю и внешнюю политику народа и государства, нередко независимо от ежеминутного контекста событий.

Начнем с морского принципа. Наиболее широкой характеристикой «цивилизации приморского типа» является примат экономического фактора над политическим, из которого как бы закономерно следует «либеральная рыночная модель» и к ней прилаженная «парламентарная демократия», в которой деньги доминируют над обществом. Типичным представителем такого геополитического определения в современной истории является бывшая «королева морей», Англия, колониальные освоения каковой были функцией расширения упомянутой цивилизационной модели и создания глобальной морской империи. (В древности таковыми были «таласократия» Афин, а также и Рим). Почти идентичная миссия сегодня принадлежит США, каковые являются геополитическим наследником и последователем Великобритании, в которых атлантизм принял самые крайние характеристики в экономической, социальной, политической и духовной сферах.

Англосаксы определили с помощью Макиндера и Махана, а с помощью Киссинджера и Бжезинского почти осуществили, свой многовековой «водный принцип» – доминация или власть над морями, которая является путем к успешному контролю над «хартландом» (сердцем земли), который в значительной мере совпадает с евразийским пространством России. Чтобы это осуществить, они не должны допустить «коалиции континенталистов» или, чтобы выразиться политически более актуально, сопряжения на европейском просторе Париж-Берлин-Москва.

В противоположность этому, существует и другой «континентальный геополитический принцип», чьей основой является «примат политического над экономическим фактором», при котором общественный интерес во время важных исторических моментов стоит над индивидуальными утилитарными интересами. Его характеристикой является относительно крепкая иерархия, экономика с подчеркнутым государственно-социальным профилем, так же как и духовность, которая обладает яркой чертой мистичности, в противоположность западной рационалистической религиозности. Говоря упрощенно, против либерального индивидуалистического «я» стоит коллективное «мы». Такая модель цивилизации появилась в православной Руси и в культурах Ближнего и Дальнего Востока. Хантингтон говорит, а многие западники так мыслят, что граница либерального и индивидуалистического Запада в Европе проходит там, где начинается авторитарное и коллективное православие.

Конечно, и между «континентальными» обществами имеются цивилизационные различия, но мы их, ради обобщения, здесь не будем отдельно анализировать, за исключением того, что мы можем различать западноевропейский континентализм (немецкий и французский), затем русский и, наконец, азиатские типы континентализма.

Мы можем сказать, что под поверхностью хаотических исторических событий развивается драма, в которой постоянно сталкиваются эти две общественные модели и два способа мышления, как на планетарном, так и на внутреннем политическом уровне отдельных государств.

Под корой идеологии

По-видимому, разделениями и противопоставлениями во время холодной войны и после нее не могут аналитически овладеть ни классические идеологические модели (дуализм капитализма-коммунизма), ни прогрессивный «конец истории» Фукуямы, ни столкновение цивилизаций по Хантингтону. Столкновение США-СССР, разорение Восточного блока, вычерчивание новой европейской карты в эпоху после холодной войны – являются событиями, которые можно понять, только если эти теоретические модели применяются в геополитическом ключе. А именно, что под поверхностью проходящего идеологического столкновения скрывались более глубокие струи геополитических «процессов долгого действия», в которых идеология была немного больше, чем маска, обманывающая поверхностных наблюдателей.

Если, скажем, так анализировать советскую и американскую политику в Афганистане, то тогда будет ясно, что она является всего лишь новым раундом в столкновении русского континентального блока с англосаксонским, каковое схожим образом на этом же пространстве происходило и в 19 веке. Вся стратегия обуздания «коммунистической злой империи» (согласно Рейгану) на самом деле являлась геополитическим окружением СССР цепью «союзников», от Западной Европы через Ближний Восток и Азию до Японии.

Это является лишь повторением стратегии Великобритании по отношению к России или по отношению к кому бы то ни было, кто из «хартланда» может угрожать ее гегемонии. Эпоха после холодной войны дала добавочный импульс и новые формы геополитическому столкновению двух геополитических начал, которые вытекают из новой технологической революции, вызывающей появление новых геополитических игроков на евразийской шахматной доске (прежде всего Китай). Технологическое развитие и новая геополитическая реальность американской глобальной гегемонии меняют способ жизни, а также и способ определения того, что мы называем государством, нацией, территорией. Сегодня трудно говорить о разнице между внутренней и внешней политикой, о чёткой границе между войной и миром (например, Косово). Таким образом, атлантизм и континентализм стали не столько географическими, сколько идеологическими и культурологическими понятиями.

Пример Сербии

Геополитический подход к анализу положения Сербии в мире нашему политическому классу кажется чем-то экзотичным, если не глупым. В противоположность этой нашей домашней наивности и глупости, мы видим, что геополитически понимаемая внешняя политика является основанием, на котором должна строиться всякая более или менее серьезная стратегия.

Особенно в этом отношении выдвигаются ведущие американские геостратеги, которые, несмотря на Хантингтона, подчеркивают, что «стратегическая победа в холодной войне еще не является цивилизационной». В противополжность наивному оптимизму «мондиалистов», они подчеркивают, что триумф западной идеологии в чужих цивилизациях и культурах является поверхностным и, по всей вероятности, временным. Поэтому одной из их «рекомендаций» является не столько прямое навязывание собственной модели цивилизации не-западным народам, сколько толкание в определенном направлении чужого культурного и цивилизационного образца, путем создания многочисленных «центров влияния» в идеологической, коммуникационной, экономической и политической сферах, которые у не-западных народов поддерживают ситуацию в пользу западных интересов.

Таким образом, механизмы прямой «вестернизации» (которая является одновременно «процессом» и «проектом») надстраиваются или заменяются стремлением прагматично использовать местные традиции в пользу собственных стратегических и экономических целей.

Славизм, атлантизм и «византийство»

Чтобы понять, о чем мы говорим, начнем с анализа идеи «югославянства», которая представляет балканский отклик панславянских тенденций, особенно развивавшихся в России во второй половине 19 века. Напомню, что речь идет о движении, которое в России стремилось к объединению всех славян (православных и католиков), так что русский национализм со временем перерастал в панславянский, несмотря на то, что для осуществления таких тенденций не было реального предрасположения у славян-католиков. Наоборот, русский панславизм, как проект русификации нерусских славян, лишь усиливал сопротивление и антирусские и антиправославные чувства, что претворяло эти народы в голый инструмент как британской, так и немецкой геополитики.

Кроме этого русского панславизма, существовал также и католический панславизм, особенно у чехов, которые хотели использовать русскую военную мощь, дабы она их освободила от германского владычества. От опасности перерастания русского национализма в панславянский особенно предостерегал великий дипломат и философ Константин Леонтьев, произнесший в одной полемике со славянофилами известную фразу, что «славянство существует, но славизм – нет». Он чувствовал, что такая идеологическая конструкция (копия пангерманизма) была вредной как для всех славян, так и для самих русских, и он понимал, что славянство не имеет глубокого исторического содержания и смысла, в то время как, наоборот, «византийство» его имеет, как фундамент русской культурной матрицы. Поэтому он третировал славянофильский романтизм, как идеологическое кукушкино яйцо, которое создает только новые смуты, а также и зависимости.

Что это не были только лишь интеллектуальные конструкции, показала история. Трагические события Первой Мировой войны, огромные ненужные страдания русских солдат на Западном фронте, под влиянием западных союзников, привели к колебанию восточной Империи и революционной волне. Было показано, что панславянская идеология является мертвым словом на бумаге, ибо славяне воевали против славян и, как кажется, под командой Вены, с большим жаром против своих «братьев» сербов и русских.

Россия, как изнутри расщепленное общество (Хантингтон говорит: «шизофреничное») на западническую элиту и на евразийскую народную массу, не смогла выдержать такого искушения. Государство пропало, а вакуум власти использовала наиболее организованная и наиболее фанатичная «большевицкая секта». Кроме того, нужно добавить, что немецкий генштаб и американские банкиры помогали и финансировали Ленина и его революционный эксперимент по стратегическим, геополитическим и экономическим причинам. Этим способом и немцы и англосаксы хотели выбить из игры одного серьезного конкурента на огромных пространствах Евразии. Но, в конце концов, это немцам обернулось бумерангом, так что некоторое время вне игры оказались и Берлин, и Москва. Это был полный триумф атлантической стратегии: «поссорь и властвуй».

После первой фазы «мировой революции», во время которой, по словам Троцкого, Россия должна была сыграть лишь роль спички, зажигающей мировой пожар, наступила стабилизация коммунистического порядка и создание коммунистической империи под властью Сталина. Так, с помощью радикальной модернистской и западнической идеологии сформировалась новая евразийская империя на коллективистических принципах. С одной стороны, это была грубая и агрессивная секуляризация и вестернизация русского общества, а с другой стороны – обновление некоего «русского империализма», правда, теперь под пятиконечной звездой. В течение Второй Мировой войны Сталин, перед угрозой нацистской Германии, форсировал также и панславизм, как способ мобилизации славянской массы против германского оккупанта. Это была не слишком успешная попытка использования панславизма со стратегическими целями. Но в конце концов, с провалом коммунизма и Варшавского Союза (более ли менее панславянского), осталось лишь недружелюбие поляков и чехов по отношению к русским. Это, конечно, использовали западные страны, дабы под видом «освобождения» от русских и коммунизма сделать эти общества вассальными. Значит, от такого панславизма пострадали почти все славяне.

Схожим способом «панславянством» злоупотребляли и на балканских просторах. Русский панславизм действовал с позиции русских стремлений на Балканах, в то время как западный «австрославизм» имел функцией привязать сербов к хорватам и словенцам, дабы их отделить от русского влияния. По этой причине было необходимо предотвратить в конце Первой Мировой войны «победу сербов на Балканах», каковая бы, согласно британскому историку Ситону Вотсону, «была великим несчастьем для европейской культуры и цивилизации».

Всего этого можно было достигнуть созданием «мультикультурного» югославянского содружества, в котором бы сербы и сербский национализм были нейтрализованы и оказались под контролем. С помощью этой югославянской идеологии, Сербия переплавилась в Югославию, которая должна была стать геополитическим заслоном от германских и русских притязаний в балканском регионе. По содержанию такой тип югославянства был гораздо ближе австрославизму, ибо он обозначал отмежевание от других не славянских, но православных народов, а с другой стороны, одновременно, был противопоставлен германскому фактору. Все это подходило Франции и англосаксам. Хотя югославянство было продуктом также и домашней идейной струи на сербской и хорватской политической интеллектуальной сцене, оно послужило конкретным геополитическим интересам других стран.

Результатом такого странного государственного и идеологического создания были непрекращающиеся внутренние конфликты и смутная внешняя политика. В таком государстве Сербия и сербы теряли свою идентичность и свою целостность, и при этом были беспрерывно обвиняемы со стороны других, что они доминируют над этим странным государством с позиций «великосербской гегемонии». Такое мутное югославянство еще более усиливало исторические недоразумения и враждебность, особенно со стороны хорватов по отношению к сербам. Эпилогом такого «мульти-культи» эксперимента был крах государства в 1941 году, гражданская война, этнические конфликты, геноцид сербов в Хорватии. При этом необходимо вспомнить британскую роль в подстрекательстве сербов, чтобы они сказали Гитлеру «нет» и так вступили на путь к собственной Голгофе. Итак, последствие панславизма в югославянской редакции было похоже на последствия, который имел русский панславизм: еще большая враждебность славян по отношению к славянам. Там поляков к русским, здесь хорватов к сербам.

В том 1941 году англосаксам было необходимо открыть еще один фронт на Балканах, а может быть, как и в 1914 году, попытаться таким способом вовлечь в мировую войну также и Россию (хотя теперь уже как СССР). Они поэтому поддерживали движения сопротивления – четников и партизанов, дабы связывать как можно больше немецких дивизий на этом пространстве. Одновременно они не слишком много беспокоились о геноциде сербов в Хорватии, ибо Загреб почти что всегда был им более симпатичен, чем Белград (между прочим, они только второй из этих городов бомбили в 1944 году).

Чтобы понять британско-англосаксонскую политику на Балканах во время Второй Мировой войны в геополитическом ключе, достаточно посмотреть, как они относились к Тито и к Драже. В первое время они были более склонны к движению четников, как югославянскому и демократическому, которое бы реставрировало довоенное Югославянское государство, во главе с династией Карагеоргиевичей, бывшей под их влиянием. Но так как геноцид сербов в Хорватии вызвал «отклонения» внутри движения четников от югославянского к сербскому национализму, то его все меньше оценивали положительно в Лондоне. Сам Черчилль сказал, что англосаксы не могут поддерживать четническое движение, ибо оно стало «сербским и националистическим», и поэтому им ближе австрославизм Тито, каковой обновит Югославянскую державу. Несмотря на то, что речь шла о большевицком революционере – геополитический принцип привел их к отбрасыванию «русофила» Дражи, но к поддержке «католического атеиста» Тито.

Тито был большевиком, но также и человеком, повернутым к Западу. Его католический и австровенгерский культурный фон имел большое влияние на его политическую ориентацию. Посему он был часто подозрительным «евроазийскому» Сталину, который его обвинил в 1948 году в том, что он является человеком Запада в рядах коммунистов. До сих пор эти обвинения Сталина не принимались серьезно во внимание, и особенно не замечалось в геополитическом ключе столкновения «атлантистов» и «континенталистов». Мы, конечно, не утверждаем, что это было единственным измерением противостояния, а только то, что оно было весьма значительным. То, что эти «сталинистические» обвинения не были без оснований, показывает также и политическая история Иосифа Броза Тито после 1948 года, а именно то, что он пользовался исключительным доверием у англосаксов, и не только во время конфликта с СССР, но также и после этого. Нужно только напомнить, как он через движение неприсоединения усмирял и отделял от СССР молодые, только что деколонизированные государства Африки и Азии. По этой причине не удивляет враждебное отношение к нему Де Голля, каковой был классическим представителем западноевропейской «континентальной идеи», в то время как американские финансовые центры засыпали Тито миллиардами «пожертвований и кредитов». Также возможно, что конфликт между Тито и Ранковичем на Брионском пленуме можно толковать, между прочим, так же, как и конечный расчет Иосифа с «континентальным определением» в партии и с серьезным государственным централизмом, который представлял второй из них. Проблема Короля Александра и Александра Лека была такой же самой (какая бы между ними ни была разница) – они очень серьезно понимали югославянство и югославянскую державу, которую они хотели сохранить. Можно в этом же контексте толковать и то, что на недавней встрече ОЭБС в Варшаве британский посол Крофорд вспоминал якобы «насилие в Косове» Ранковича, как один из важных аргументов в пользу независимого Косова.

Югославянство против атлантизма

Англосаксонская геостратегия 90-х годов прошлого века совершает заметный поворот отбрасыванием идеи югославянства. Речь идет о маневре, который чаще всего смущает так называемых исследователей поверхностных фактов, которые пренебрегают более глубокими историческими и геополитическими процессами. Югославия имела свою функцию, а также (как кажется) и срок своего существования. После окончания восьмого заседания Союза коммунистов Сербии и после «злогласного меморандума» стало ясно, что в Сербии идея «наивного югославянства» эволюционировала в идею «рационального югославянства». Перестала существовать или постепенно потерялась «сербская влюбленность» в Югославию, ради которой Белград был готов жертвовать национальными интересами. Кроме того, с распадом СССР прекратилась необходимость, чтобы Югославия была преградой по отношению к «восточной империи».

Именно эти обстоятельства оказывали свое влияние на планировщиков англосаксонской геостратегии, полностью сознававших, что исчезновение границ между новой интерпретацией югославянства и защитой сербских национальных интересов несет потенциал геополитического «континентализма». Но все-таки они не были так радикально настроены против сохранения Югославии (но при условии, чтобы ее «реставрировал» еще один хорват, на этот раз Анте Маркович), как Германия, которая поддерживала Загреб и Любляну. Посему и возникло сопротивление такой модели, обуславливающей сохранение или распад Союзной Федеративной Республики Югославии, под державным руководством Сербии, во главе с Милошевичем, а также и сопротивление сербского народа разбрасыванию его исторических и этнических пространств, было так демонизировано в средствах массовой информации. С точки зрения Запада, возглавляемого англосаксами, сербы учинили непростительный грех, ибо они были препятствием их «продвижению на Восток», а также, очевидно, соппротивлялись атлантизму-глобализму как идее, о чем недавно писал бывший заместитель государственного секретаря США Строуб Талбот.

Линия раздела в Сербии

Нужно напомнить, что основной целью атлантических «агентов влияния» является не столько борьба против сербского национализма, сколько борьба против его интерпретации в «континентальном геополитическом ключе». Существует целый спектр политических движений и партий, которые с 90-х годов были под прямым или косвенным влиянием «морского принципа». Если исключить левые неправительственные группировки, которые открыто финансировались западными правительствами и их специальными службами, весьма интересно, что значительное число «сербских атлантистов» действует под маской «национальных правых». Правда, члены этих организаций были часто искренними патриотами, которые до сих пор не понимают, что ими манипулировали. Вся эта сервильность рационализировалась в форме «сербской наивной позиции», с помощью выражений вроде: «Если бы мы американцам дали базы, мы бы сегодня имели всё, что хотим» или же сегодня: «Если бы мы больше сотрудничали, мы бы получили, может быть, пол-Косова»…

Милорад Вукашинович

(Настоящая статья была опубликована в сербском журнале политической теории и общественных исследований «Нова српска политичка мисао», «Новая сербская политическая мысль», а затем её перевод на русский язык был опубликован в электронном бюллетене «Русские тетради».

Некоторые подзаголовки и все слова жирным шрифтом в этом переводе сделаны и выделены переводчиком для лучшего понимания смысла этой статьи, ибо сам перевод преследовал буквальную точность. Последние две страницы, из всего восьми страниц, не были переведены, ибо они содержат анализ партий в Сербии, с геополитической точки зрения. Других сокращений не делалось.

Переводчик хочет обратить внимание читателей на два интересных момента в этой статье. Во-первых, очевидно, что её автор поддерживает византийско-православную идею союза православных народов, но считает нереальной идею объединения православных славян со славянами неправославными. Во-вторых, автор отмечает неудачный метод создания Югославии в 1918 году, заключавшийся в уступках сербов, победителей в этой войне, по отношению к хорватам и словенцам, побежденным в составе Австро-Венгрии. В связи с этим, нужно отметить малоизвестную информацию Патриарха Сербского Гавриила, в его Мемуарах, о том, что, во время посещения царской России в 1916 году сербским главнокомандующим наследником Александром Первым и премьер-министром Королевства Сербии Николаем Пашичем, царь Николай Второй советовал им сперва создать Великую Сербию, в согласии с обещаниями союзников, и лишь затем соглашаться на федеративное или конфедеративное объединение с хорватами и словенцами. Переводчик.)